Не покидай - Георгий Полонский

- "План был его"…- передразнила Оттилия. - Да какая разница, если вы были "за", если плоды достались вам первому! Гуманист лошадиный! Твердил одно: пусть режут, пусть стреляют, лишь бы кони королевские уцелели…

- О чем вы, безумные? - с перекошенным лицом подбегал к каждому, никого не минуя, вопрошал Канцлер. - Зачем это ворошить? Кому это выгодно?!

Но король на свояка не реагировал; его свояченица завела:

- Нет уж, раз она про коней начала - пусть договаривает! Один из этих скакунов - да, мною сбереженных, мною! - вынес оттуда и сам доставил во дворец мальца, несмышленыша…

- …который потом неделю метался в жару… - на полуфразе подхватила очень бледная Флора, - душа его маленькая просилась на небо, к маме…

- Но встал же он - и ничего плохого, к счастью, не помнил. Начисто! - Крадус будто не понимал, о чем горевать: потом-то все в норму пришло…

- Да… И начисто потерял речь. Ни в пять лет не заговорил, ни в семь, ни… - королева откровенно плакала.

- Заговорил зато сегодня - чего ж рыдать? Радоваться надо…

От омерзения и страха Флора закричала - будто крыса была перед ней, а не муж:

- Не приближайся ко мне! Ступай в конюшню… Хотя, если бы кони знали, и они от тебя шарахались бы…

Флора сняла с себя алмазный королевский венец. Ну хорошо, не крыса, нет. Всего лишь маленькая дохлая мышь. С таким ощущением положила она корону на пол. И ушла прочь…

- Скажите, страсти какие! - Оттилия не верила сестре ни на полмизинца. И не могла мириться с тем, что такой предмет - на полу. Подняла. - Если эта штучка кому-то не по размерам или не по силам, ее всегда переиграть можно… верно, Давиль?

В ответ Канцлер лишь чихнул и дернул шнур звонка, которым вызывают слуг.

- Грязь! Грязь, грязь и грязь… - бормотала принцесса Альбина.

Явился дворецкий в марлевой повязке на лице.

- Что это вы… в наморднике? - поинтересовался у него Канцлер.

Разве когда-нибудь в прежние времена прозвучал бы такой ответ слуги? Да его тотчас отвезли бы в лечебницу для помешанных!

- Говорят, от Вашей светлости грипп ползет… особенно какой-то вредный, - молвил дворецкий, не слишком смущаясь. - Нельзя мне его подцепить, у меня внуки…

- Так вот, милейший: хуже всех чувствует себя королева, только что покинувшая нас. Дворцовой страже - мой приказ: изолировать Ее Величество в личных ее покоях, установить карантин…

- Так сегодня мы же без всякой стражи, Ваша светлость. Голенькие как бы. По приказу Его Величества гвардия гуляет, Удилак их увел…

- Что-о? - переспросил Канцлер. - Что-что?!

Пониманию мешала целая серия чихов: сперва три, потом еще четыре…

- Вы платочком бы заслонялись, Ваша светлость… - брезгливо посоветовал старый дворецкий.

- Да у него не такой насморк, - опять не удержался Крадус. - У него - антилирический!

Оттилия не возразила, не поправила.

…Примерно в эти минуты Канцлеру впервые показалось, что это начало конца.

35.

Не думайте, что освобождение артистов плюс приказ гвардейцам "гулять" в сумме дадут нам картину, напоминающую взятие Бастилии, - вовсе нет!

К счастью или к сожалению (вопрос по философии истории, не будем в него вдаваться), - далека еще была Абидония от таких карнавалов свободы; она просто спала, когда из дворца высыпали весельчаки, которым еще надо было припоминать на ходу: что это такое - веселье, как оно делается, из чего?

Грохот кулаков в двери частного дома. Заметались в окнах люди, зажгли свечи,спрашивают "в чем дело?", но отпирать боятся.

- Веселиться пошли? - простодушно предлагают гвардейцы.

Или еще такими вопросами повергают в панику заспанных своих сограждан:

- Молодые есть?

- Тетка, где твои племянницы?

- Сударь, мочалки и клея не найдется? Наш капрал змея ладит бумажного…

Но чаще всего - тот первый вопрос, пугающий среди ночи даже молодых (а уж старых-то - почти до инсульта доводящий):

- Веселиться пойдешь?

Хозяину таверны, понятно, никак уже не отвертеться: он вынужден был открыть заведение, вопреки самым мрачным своим предчувствиям.

- Гиппократ! Разжигай плиту, сонная тетеря! Дорогие гости пожаловали! Мародеры… может, еще и платить не собираются…

Несколько весельчаков горланили песню о всеобщей путанице:

Жил в мужике богатый дом,

Пил хлеб, закусывал вином,

Стриг ножницы овечкой,

Доской рубанок он строгал,

В коня повозку запрягал,

Топил поленья печкой!

Он просыпался к вечерку,

Стегал кобылкой вожжи,

из пирога он пек муку,

Из пива делал дрожжи!

…Глава семейства, белея глазами от ярости, тряс, как грушу, взрослую дочку в дверях:

- Веселиться? С ними? Да это же чума… Это пожар, тайфун и землетрясение вместе взятые! Ты меня похорони прежде, но я и оттуда, с того света, схвачу тебя за подол!

А для еще одной молоденькой абидонки гвардейцы держали на весу целый ковер под балконом: только ценой отчаянного прыжка могли они заполучить ее, минуя все запреты…

Старый шарманщик с попугаем не понимал, в чем дело: еще час назад все шли мимо лотерейного счастья, а теперь - налетели вдруг:

- Молодые люди! Почему вдруг такая вера моему попке?

- Странный вопрос, папаша… Он разве брешет у вас? Не выдает счастья?

- Выдает, выдает! - заторопился старик. - Самое безобманное. Лучшее в мире счастье!

…Сажал он в репе огород,

Воров поставил у ворот,

Чтоб под покровом мрака

Не влезла в дом собака!

В дело была пущена пиротехника: бумажный змей, и даже не один, превратили в комету; хвосты их искрили и пылали в хмурых абидонских небесах, обычно и на звезды-то скуповатых… Но в эту ночь у каждого четвертого имелся факел в руке! А вот и наши герои: на дворцовой площади Удилак подсадил в карету Марту; а еще за минуту до того она получила одномоментно красные цветы - от Пенапью и длинный бутерброд, кажется, с ветчиной - от Патрика. Бутерброд они с Желтоплюшем сразу порвали пополам.

По дороге Патрик отмечал: расшевеливаются абидонцы помаленьку… меньше угрюмых лиц, меньше заспанных…

- Вот вы на толпу смотрите, а я вижу вас четверых - и спасибо, мне и довольно,- сиял Пенапью, смущенно объясняясь в любви спутникам.

- А куда мы едем все-таки?

- Неизвестно. Удилак одно твердит: веселиться!

Где-то стравили двух петухов, сделали ставки - и вот взлетели над побоищем пух и перья! Всеобщий энтузиазм очень был выгоден ловкачам-карманникам: тренированные их пальцы освобождали некоторых болельщиков петушиного боя от их родимой собственности, от кошельков. А песня накручивала путаницу все гуще:

Подковой молот он ковал,

Огнем горнило раздувал

И, выпачкавшись в бане,

Купался в грязном жбане!

Он на ночь хлев пускал в коров,

Срывал деревья с груши,

В деревню лес возил из дров,

На лодке плыл по суше…

( Стихи немецких вагантов XI-XII веков в переводах Льва Гинзбурга )

Возле таверны кто-то привязывал куклу Поэта к стайке воздушных шаров, рвущихся в небо.

- Как, вы совсем его отпустите?

- Зачем? На веревочке…

- Смотря, что за веревочка. Если длинная - почти свобода, считай! - сказано было под общий хохот.

Марселле дали бубен, и она вышла в круг для сольного танца. Кто знал за ней смелость такую и такие способности? Некий художник стал тут же набрасывать ее портрет. Ревниво следил за его углем принц Пенапью.

36.

Дубовый зал. По пустынной части его бродила принцесса Альбина. Ей, как и всем начинающим думать, легче делать это вслух:

- Столько лет в меня был влюблен не кто-нибудь - принц… А мне внушали, что он убогий… и что приблудный какой-то, на птичьих правах… И как влюблен-то был! Надарил столько стихов… ими весь дворец можно обклеить, изнутри и снаружи! А я разве ценила?

Она подошла к Оттилии и стала загибать перед ее носом пальцы:

- Принц настоящий - раз! Говорит не хуже нас с вами, лучше даже - это два! Как поэта его и в Пенагонии уже знают - это три! В фехтовальном зале я его видела… это загляденье было - четыре! Так за что же вы отняли его у меня?… Отняли нас друг у друга?!

- Замуж за Патрика собралась? За своего двоюродного братца? - фыркнула Оттилия.

- А что такое? Подумаешь! Принцесса Мухляндская вышла за своего кузена - и, вроде, не жалуется, и родила двойню!

- Тут нечего обсуждать, - вмешался Канцлер. - Ему и его песенкам - место на каторге, на Острове Берцовой Кости…

- Да вас уже никто не боится - вы еще не поняли? Подавитесь этой вашей костью… - швырнула ему Альбина свое презрение и направилась к двери. - Мадонна, миленькая… неужто он разлюбил и ничего уже не исправить? Сейчас-то он где? С кем?

В голосе Канцлера послышалось могильное что-то:

- Говорить с бывшим немым тебе не следует, девочка.

- Да? А кто, интересно, удержит меня? Когда весь гарнизон ваш - тю-тю! Вы сами, что ли? Отец, пусть он не подходит ко мне… со своими соплями!