Андрейка - Свирский Григорий Цезаревич

— Моя бабушка тоже родилась в Москве, — торопливо перешел он на английский. — Мир тесен. Так что мы были с вами земляками в XIX веке. Жизнь любит шутить, не так ли? — Он помолчал, вытер лысину несвежим платком. — Так вот что, господин экс—земляк. Я не имею права принять вас. Ни в коем случае. Без письма отца... или другого совершеннолетнего поручителя, достойного доверия... — Он внимательно поглядел на Андрейку круглыми выпученными глазами и вдруг сказал как бы вскользь:

— У вас музыкальные пальцы, мистер Эндрю! Какую музыку вы предпочитаете?

— Баха!

— Иоганна Себастьяна Баха?! Допустим! А что из Баха? Самое любимое?..

— Чакону!

— Чакону?! И можете воспроизвести первые два—три такта, не так ли?.. Ну–у, это будем считать равноценным письму от отца. Я вас принимаю, Эндрю. На свою голову. Рискую! Пока ничего не случится, все будет прекрасно. Но если что-нибудь увижу... двойная игра... Тут же возникнет вопрос: как этот Бах попал в школу?.. — Опять вынул платок и вытер лысину, и спросил деловито, какой у Эндрю любимый предмет. — Математика? Я познакомлю вас с нашим математиком, и он решит, какому классу канадской школы вы соответствуете... А пока что зайдите вот сюда, — он показал на комнату сбоку кабинета. — И там напишите по-английски вашу биографию, а также все, что хотите.

Андрейка взял протянутый ему лист бумаги; когда уходил в боковую дверь, в кабинет канцлера постучали. Андрейка не оглянулся на вошедшего, но новый разговор у канцлера отвлек его от собственных мыслей.

Пронзительный девичий голос поблагодарил мистера Дагласа за что-то, а затем попросил его спокойным будничным тоном перенести экзамен, назначенный на завтра.

— Завтра я иду делать аборт.

У Андрейки рот приоткрылся. «Аборт?!» Он представил себе, что бы началось, если б к директору или завучу их московской школы заявилась девица с такой просьбой. Скандал! Понаехали б комиссии. Из РайОНО. Из всяких горсоветов. Заседания–проработки...

Тут не случилось ничего. Мистер Даглас позвонил кому-то, видно, учительнице, и спросил ее, не возражает ли она, если экзамен у Анны–Марии Гран из ее класса он примет сегодня. Сам.

Через секунду негритянка лет 16–17 в потертом свитере и драных шортах радостно влетела в комнатку, где сидел Андрейка, и, не обращая на него никакого внимания, принялась писать. Временами она что-то бормотала вполголоса, притрагиваясь пальцами к своим смоляным волосам, закрученным в десятки тоненьких косичек.

«Полная Луна, — сказал себе Андрейка. — К завучу с абортом... »

Из кабинета вице–принципла снова донесся женский голос. На этот раз говорила женщина явно немолодая. Измученным надтреснутым голосом поведала, что, как она думает, ее сын курит марихуану и продает в школе. А дома не держит. Так, наверное, здесь прячет, в своем локере...

Донесся телефонный разговор, через несколько минут кто-то вошел, и мистер Даглас спросил пришедшего деловито, давно ли он доставляет в школу наркотики. Как давно?! — повторил сиплым, сдавленным голосом.

Послышалось шевеление, трудное дыхание, наконец, ответили, что уже месяц, как начал...

— Где достаю? ... Я не знаю, мистер Даглас, имени черного, который доставляет марихуану... Могу сказать лишь, где храню.

— За признание — половина наказания. Пошли к локеру...

Андрейка уже кончил писать, когда они вернулись.

—... Твое счастье, что я узнал об этом от твоей матери, — прозвучало за дверью. — И ты обещаешь «завязать». Только поэтому я не позвоню в полицию. Но в следующий раз ты пойдешь в тюрьму. Тебе не поможет ничто...

Андрейка решил, что самое разумное в такую минуту к вайс–принципалу не идти. Принялся переписывать свою биографию, оглядев книжные полки вдоль стены. Нет ли словарика?

Как-то корректнее надо сказать о дурацком законе, загнавшем его в бывшее студенческое общежитие по имени «музыкальный ящик»...

С трудом преодолел искушение спросить у губастой негритянки, шепчущей что-то свое, можно ли в биографии выразить несогласие с каким-либо канадским законом. Или... свобода свободой, а в зубы дадут...

Решил написать: «Из-за такого закона мог и загнуться... »

Выглянул из комнатки осторожно:

— У меня готово...

Раздраженный Даглас ходил по кабинету взад–вперед, молча взял листки Андрейки. И сразу повеселел.

— Ну, господин Бах, при таком английском вам не страшна даже мисс Гертруда.

... Первый день занятий начался торжественно. В актовом зале пели гимн «О, Канада!» Затем его пели каждое утро, но не с таким энтузиазмом. После него молился, кто хотел. Андрейка искоса поглядывал на молившихся. В Москве не молилась даже бабушка...

Наконец, ученики разбежались по классам.

Первый день привел Андрейку в замешательство. Спустя час сосед по парте исчез. Затем Андрейка помчался сломя голову на свой урок. Вообще во всем классе почти не было учеников, окружавших его час назад.

Он чувствовал себя как в электричке или метро.

Пассажиры входят, выходят. Никому нет дела до другого. Вроде бы никто ни с кем не разговаривает. А гул, как на вокзале.

На ланче иначе. Здороваются, спрашивают, как дела. Отвечают обычно одно и то же: «Я очень устал». Видно, так принято. Разбились на группы. Что-то обсуждают оживленно, жуют, кидаются огрызками, и многие, Андрейка с удивлением отметил, без всякой экспрессии матерятся...

Матерная брань на разных параллелях и меридианах, по-видимому, вовсе не одно и то же, подумал Андрейка. В Грузии, сам видел, это гнуснейшее оскорбление. Скажешь кому-либо «Я твою маму е... » и получишь ножом в горло. В обрусевших республиках, сколько он помнит себя, матерщина всегда была обыденным средством человеческого общения. Но в школах и учреждениях редко кто посмел бы послать своего приятеля или сослуживца, звонко, в общественном месте, по матушке. Это скандал!

В Северной Америке, он узнал это от Каланчи в тюремном дворике, была сексуальная революция. Наверное, по этой причине матерились на каждом шагу. Девчонки на ланче отваживают надоевшего собеседника: «Fuck off, Harry!» Говорят беззлобно подруге, пристающей с пустыми расспросами: «Fuck off, dear Michelle!»

Андрейка вначале поеживался от этого «матерщинного тенниса», как в тюрьме! Но... никаких эксцессов не происходило...

На ланче он и разговорился с прыщавым парнем в майке со спортивным номером во всю спину. Тот вкусно хрустел огурчиком, вытирая губы тыльной стороной ладони. Парень показался ему русским, хотя и заявил небрежно, что по-русски он не понимает ни слова. Он объяснил Андрейке, почему в перерывах все несутся, как при пожаре... В Канаде учатся вместе восемь лет. «Восемь лет класс, как и у вас, в России, постоянный». Тогда-то и складывается школьная дружба или неприязнь. А «хайскул» — как в университете. Каждый выбирает свои курсы. Летит на свой урок... Что ты выбрал на этот семестр? — Он взглянул на раскрытый блокнотик Андрейки, в котором было расписание занятий. И вдруг воскликнул по-русски: — Ни фига себе! Математик взял тебя, новичка, сразу в двенадцатый класс! А по физике? Тоже! Ни фига! Ты, что, вундеркинд? Капабланка?

— Нет, просто в Москве я учился в математическом классе.

— Ага, а вот по биологии ты увяз, попал в десятый, — с удовлетворением заметил прыщавый. — Высоко летаешь, где-то сядешь!

— А какого черта ты врал, что не знаешь русского? — хмуро спросил Андрейка, разделавшись со своим «каменным» бутербродом (вчерашние булочки стоили в ближайшей лавке вдвое дешевле).

— А зачем мне русский? — удивился парень, снова вытирая рукой растрепанные губы. — Русских в Канаде — кот наплакал. Так, реликты... Какой же смысл разговаривать на туземном языке?! Что? Для канадцев все языки, кроме английского и французского, — татарские, хоть они и играют в свою «культурную автономию»... Ха, не принимай их всерьез... Ты обрати внимание, как говорят индейцы — хозяева этой землицы. Их споили почище, чем русских мужиков. У алкашей язык уходит, остается мычание, сдобренное матерщиной... Не желаю быть «культурной автономией»! Не желаю мычать!