Человек - Никита Чернов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неизвестно сколько он пролежал, но солнце успело перевалиться за точку зенита, там, за тучами и облаками, что заволокли небо серой зернистой вуалью. Ветер был спокоен, как и, вдруг, весь мир вокруг, который покинули шумы жизни. Всё затаилось, спряталось, превратилось в пустыню, тишину которой разрывал лишь водопад, сюзерен самого времени. Весь мир будто окутался трауром.
Глаза человека раскрылись, вернее раздвинулись – жутко болели от воды. Он ощутил гранулы песка на языке, зубах и даже в ноздрях. Его сознание ничего не воспринимало, хотя плоть чувствовала и ощущала то, что могла. Разум и рассудок ещё будто не проснулись от тяжёлого сна, полного кошмаров, стремящихся переползти в реальность и содрать с тебя кожу.
14
Он очнулся, и никто не скажет, как долго он был за гранью реальности. Он был подобен юнцу, что оказался в шторм на шлюпе, только тем судном было собственное тело. Оно горело, пылало, а потом вдруг нахлынывала холодная волна, заливая всё с головы до ног. Лёжа лицом вниз, он отплевался от песка и едва смог перевернуться на спину. Руки были невероятно тяжелы, но при этом будто забиты пухом. Нереальное головокружение сдавило голову, отчего человек непроизвольно стиснул зубы и веки, да так, что дёсны взвыли, а перед сокрытыми веками стали распускаться разноцветные окружности. Виски сдавило ударами сердечного гонга с непрекращающимися, на удивление, танцевально-ритмичными ударами. Вдохнул-выдохнул, вдохнул-выдохнул, вдохнул-выдохнул. Но тело отказывалось подчиняться – оно горело, изнутри.
Пальцы тряслись и у него всё никак не выходило расстегнуть чёртовы пуговицы на влажном, потому тяжёлом, поддоспешнике. Руки устали, он отступил.
Боги, он никогда бы не подумал, что ему вдруг станет сложно просто расстегнуть пуговицы. Но правда была налицо – он был слаб как никогда.
Отвлекаемый болью, разрывающей череп, слабостью, или даже бессилием, он только заметил, что по пояс в воде и тут же по коже прошёлся морозец. Не раздумывая, он попытался вытянуть их, но из затеи ничего не вышло. Собственные ноги будто тянули его камнем на дно, а руки предательски сгибались под усилием вытолкнуть тело назад, из воды. Он упирался, пытался помочь ногами, но те так замёрзли, что не могли согнуться для простейшего толчка, однако дело было не только в длительном пребывании в ледяной воде. Он рычал, скулил волком, проклинал богов и вновь их призывал, выражался покрепче старого замшелого рыбака и снова проклинал мир на погибель, но чёртово тело едва двигалось. Дыша, что загнанный конь, он упал на песок, холодный и податливый.
Ему было так страшно и одиноко, как было, когда он схоронил отца, в первые же дни сражений, а через два года и брата, прекрасного и столь сильного, что ударом мог свалить вепря, но свалился от страшной раны в груди: ровно по солнечному сплетению, оставленной извивающемся лезвием черного всадника, который вышиб его на всём скаку из седла…
Человек не помнил, как увидел всю свою семью, вместе. И уже не вспомнит.
Он перевернулся на живот и, вроде морского котика, опираясь на обе руки, стал бросать тело вперёд, с каждым падением вырывая ноги из воды всё дальше и дальше. И вот он уже лежал далеко от реки, хотя всё ещё на берегу. Песок вырывался из-под его губ с потоками горячего дыхания. Он был вымотан, выжат, как тряпка, обессилен, в животе урчало, крутило и ревело, в глотке гуляла навязчивая тошнота. Едва смог перевернуться на спину. Вновь предпринимать попытку расстегнуть пуговицу он не стал. Он понимал собственное тело и оставил сами попытки сдвинуться с места. Лучшего места он найти не мог.
Нет, он не смирился, ему было страшно, он не хотел умирать, он был зол, в гневе от слабости плоти. Он ненавидел всё, что можно было ненавидеть, но понимал неизбежность… Он глядел в небо, пустое, наполняющееся всё более мрачными оттенками. Он не хотел дождя, но и солнца. Он хотел тишины. Спокойствия.
– Ма… ма…
Он не помнил или не мог вынуть из глубин разума образ матери, которой не видел с отъезда. Помнил лишь её запахи, дурманящие ароматами соломы и дыма и тепло её прикосновений, столь нежных, что хотелось уснуть в её объятиях. Но, улыбаясь, всё же вспоминал, что она была ниже своих ещё юных сынов и гораздо ниже супруга, но небольшой рост нисколько не умалял её красоты, прелестности. Она была навроде розы, что прекрасна и сильна.
Вспоминая отца и брата, он видел лишь их разбитые, пустые тела. Всё время всплывали эти бездонные ямы, пытающиеся всосать вместе с мертвецом ещё пару человек.
Озорных сестричек он совсем не помнил. Почему-то не мог вспомнить и имён.
В глазах темнело, а дыхание слабло, выравнивалось, но его всё ещё лихорадило, сушило губы, которые будто стягивались с каждым вдохом. Чёртова одежда была мокра, как требуха рыбы. Боги. Как же ему страшно, как не хочется умирать… Голова, налитая свинцом, никак не отпускала из хватки разум и сознание, мешала думать, вспоминать. Веки почти не закрывались, отчего небеса время от времени будто пульсировали.
Он расслабился и обмяк, власть покидала его руки, и пришла пора вернуть долги.
15
Они пришли с лучами заката, пробивающимися сквозь мрак небес. Их поступь была беззвучна, потому человек заметил их лишь когда они подошли вплотную. Животные были крепко сложены, а мех их царственно блистал в последних лучах. Они были спокойны, дышали тихо, смотрели будто извиняясь за своё чужеродное общество.
Человек раскрыл веки. Не моргая, глядел в глаза вожака – чёрного волка, длинного, но сложенного благородно, чувствовал силу и какую-то животную мудрость. Ужас и страх кололи, резали и избивали всё тело. Слезинки-близняшки скатились из глаз.
Они накинулись. Вцепились всей мощью челюстей. Рвали и драли. Человек выл, будто дьявольская банши.
Но ещё тише опустилась Смерть. Крылья её были, как у громадного орла, а цвета мокрой сажи, серая кожа не отражала света последних лучей, горящие ярко-синим глаза будто улыбались, но улыбки на устах не было, но было будто понимание и успокоение. И молвила беззвучно Смерть:
