Рождение казака - Евгения Ляшко

Село не такое уж и большое, фонарей предостаточно и стиль Поднебесной державы мы с тобой легко распознаем, – пролопотал сконфуженный одноклассник, возвращая конверт.

Спрятавшись от дождя в нагрудной ямке, прямо под подбородком Паши, Елена Юрьевна со своими серебряными крыльями напоминала призрачный орден, видимый только владельцу, и заставляла таким расселением идти юношу с задранной как у гуся головой и двигаться как робот. Она ощутила, что у сына заметно участилось дыхание, и тревожно забился пульс, и попыталась его успокоить:

– Помниться Царское село весьма компактное. Мы справимся!

– Да, мам, справимся, – кисло отозвался подросток.

– Смотри! – подпрыгнул Бойченко, неистово защёлкав пальцами, – Там, на двух схожих железных мостах загнутые крыши на портиках с росписью под чешую рыбы или дракона и на самом верху как будто зонтики торчат. Это же верный признак того, что Китайская деревня близко. Причём, если я правильно вычислил, она находится на таком же удалении от дворца, как и Кухонный корпус, параллельно ему. От центрального входа дворца надо сворачивать направо, чтобы попасть туда, а сюда соответственно налево.

– Ты вовремя реабилитировался! – хохотнул Паша и ускорил шаг.

Деревня состояла из двенадцати попарно соединённых одноэтажных домов со стрельчатыми окнами и ставшими визитной карточкой Китая, оригинальными крышами с загнутыми краями. Здания образовывали форму гигантской лупы, в центре условной линзы которой, находилась восьмиугольная ротонда с двумя верхними ярусами наподобие укороченной башни-па́годы. Возле каждого дома были благоустроены садики, в которых, несмотря на все старания садовников, уже царствовала оголяющая кусты осень, сделав эти крошечные уголки печальными островками безликого уныния. Отсутствие каких-либо барьеров за исключением низкого декоративного забора, позволило ребятам подойти вплотную и даже заглядывать в окна, прохаживаясь по внутреннему дворику.

– Это похоже на гостиницу, – неуверенным тоном заявила Елена Юрьевна, уловив за тонкими занавесками, в подсвеченных изнутри комнатах, схожесть обстановки апартаментов.

– Я тоже так думаю. Вся мебель предназначена только для короткого пребывания, будто бы это гостевые домики, – проговорил Паша.

– Если бы у нас был доступ к списку постояльцев, это бы значительно облегчило поиск, – нахмурился Бойченко.

Неожиданно Степанцев шикнул:

– Тише, там кто-то идёт.

Раздались шаркающие шаги, и через миг из-за угла крайнего дома, чуть поодаль от них, появился сутулый мужчина в коротком чёрном плаще, из-под которого выглядывала бордовая ливрея лакея. Масляным фонарём он водил перед собой.

Заметив молодых людей, скрипучим голосом, выдающим почтенного возраста человека, он осведомился: – Судари, вы заблудились?

Паша сделал шаг навстречу:

– Да. То есть, нет. Я должен доставить письмо, но адрес плохо видно.

– Идите за мной, – пригласил лакей, и повёл их в дом.

В темноватой передней, плавно переходящей в гостиную, освещённую лишь камином, стоял благоухающий аромат чая, смешанный с вишнёвым вареньем и терпкими нотами кофе. Парни выстроились у стены и, не успев ничего сказать, застыли, как статуи, когда к ним из двери с противоположной стороны вышел статного вида мужчина в шерстяном домашнем халате с широким шалевым воротником, в разрезе которого красовалась белая рубашка с жабо из воланов. Он держал около утомлённого лица канделябр на три свечи.

– Лаврентьевич, с кем это ты?

– Николай Михайлович, не стоит беспокоиться. Адрес на письме надо разобрать.

– Вот как. Однако ж, получателям могу быть и я. Давайте, что у вас там.

Николай Михайлович поставил канделябр на комод и требовательным жестом протянул открытую ладонь.

Какое-то странное чувство смятения охватило Пашу. Этот холёный седоватый мужчина с прямым носом и тяжёлым подозрительным взглядом инспектора полиции казался ему знакомым. Поздоровавшись, юноша вручил конверт, продолжая вглядываться в черты надменного лица Николая Михайловича.

– Ваш адресат, молодые люди, живёт справа от ротонды, если смотреть со сторону входа, – вернул письмо мужчина.

– Большое спасибо, – скомкано отозвался Степанцев, и хотел уже прощаться и уходить, как услышал восклицание мамы:

– Это же Пушкин!

От неожиданности высказывания, Паша с вопросом повторил:

– Пушкин?

Николай Михайлович одарил подростков высокомерной улыбкой:

– Вы о портрете у камина? Да. Это он.

Глеб вдруг воодушевлённо проговорил:

– Александр Сергеевич это солнце русской поэзии.

Глаза Николай Михайлович потеплели:

– Как вы правы молодой человек, как вы правы. Это мой талантливый друг. Я знаю его с тех пор, когда ему было всего пять лет, тогда мы часто собирались у его дядюшки, Василия Львовича в Москве. Он всегда был озорником. Мне приятно его остроумие. Но теперь вот только переписка стала нашим добрым союзником.

– А где он? – Бойченко выглядел бесконечно заинтересованным.

– Так с мая двадцатого года был выслан из Петербурга за вольнолюбивые стихи и эпиграммы против царя и его приближенных. В Кишинёве сейчас в ссылке страдает.

– Как жаль, – и Глеб самопроизвольно начал декларировать строки из поэмы «Евгений Онегин»: —

Я к вам пишу, чего же боле,

Что я могу ещё сказать,

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать…

Николай Михайлович восхитился:

– Какой блестящий экспромт. Давайте его запишем. Я помогу, пока не забыли.

Буквально в одно мгновение ока Николай Михайлович оказался с пером, бумагой и чернильницей в руках и прямо на комоде записал услышанные рифмы. Закончив он пообещал:

– Передам в Кишинёв. Александру Сергеевичу такая весточка с родины приятна будет.

– Подпишите, что это от Татьяны Лариной. Он поймёт, – спохватился сконфуженный Бойченко.

Тот молча выполнил просьбу.

– Нам пора, – по-солдатски отчеканил Глеб.

– Не смею задерживать, – кивнул Николай Михайлович и, забрав канделябр, удалился в темноту дома, а парни, толкаясь, выбежали наружу.

Уже через щель закрывающейся двери, обернувшись, Паша, сузив глаза, спросил у Лаврентьевича: – Подскажите, а кто он, этот дворянин, у которого вы служите?

– Тот самый историограф.

– Какой такой историограф? – наморщил лоб Степанцев.

– Право чуден белый свет! Это ж Карамзин. Неужто не признали?

– О-о-о! – вытаращив глаза, пропели парни, как если бы исполняли хоровое пение, под приглушённое хихиканье престарелого мужчины.

Аналогично подросткам, вяло шагающим к ротонде, и Елена Юрьевна впала в некое замешательство, и выдавала всё подряд, что помнила о Карамзине:

– Он писатель-сентименталист, а не только историк. Написал «Бедную Лизу» и ещё что-то. И, между прочим, Николай Михайлович был масоном.

Паша присвистнул:

– Да, ладно? Масоном? Карамзин? Он же Историю Государства Российского писал?

Мама хмыкнула, и с некоторым холодком проговорила:

– Одно, другому не мешает. Ты же слышал от есаула, что раньше кто только масоном не был. Те, кто целиком прочёл все его двенадцать томов, в том числе и я, подмечают, что у автора преобладает чётко выраженный Западный взгляд на всю русскую историю. Поскольку он попал в ряды масонов в юности, то это зародившееся в Европе течение не могло, ни отразится в его трудах. Однако