Первый нехороший человек - Джулай Миранда

– Вы с ней уже ели острое? Ели? Кли – это что-то с чем-то, верно?

Я немо кивнула и оставила бутылку у себя в багажнике.

На следующее утро Кли оказалась в кухне в то же время, когда мне нужно было в кухню, и, таким образом, мы обе оказались в кухне одновременно. Атмосфера воцарилась натянутая. Она уронила крышку и напряженно подняла ее. Я кашлянула и сказала:

– Извини.

Все нелепо; пришло время аннулировать наше соглашение и жить дальше.

– Слушай, – сказала я, – ни ты, ни я…

– Сделайте вот так, – перебила она, прикладывая ладонь к правой стороне своего лица. Я зеркально повторила ее жест, прищурившись на случай, если прилетит пощечина или удар.

– Так я и думала, – сказала она. – У вас одна сторона лица гораздо старше и уродливее другой. Поры все громадные, и веко будто начало уже нависать на глаз. Я не в смысле, что другая сторона красивая, но, если б обе стороны были как левая, люди бы думали, что вам семьдесят.

Я опустила руки. Никто никогда не разговаривал со мной так – так жестоко. И при этом так внимательно. Веко у меня действительно уже начало опускаться на глаз. Левая сторона всегда была уродливее. В эту краткую речь вложили подлинную вдумчивость – это не просто беспечная зловредность. Я глянула на ее чересчур выщипанные брови и задумалась, смогу ли я сгрести воедино каких-нибудь слов о примитивном невежестве ее лица, и тут заметила ее руки: они в большом возбуждении потирали косматые штанины брюк; рот у нее раззявился. Эта унизительная маленькая отповедь взвинтила ее, она желала ударить и, отметив страх у меня на лице, тело у нее будто зарядилось, завелось. С громким шлепком мое предплечье отвело ее руку.

Я вошла в «Раскрытую ладонь» широким прыгучим лунным шагом, приговаривая:

– Привет-привет-привет!

Наша первая потасовка по новому соглашению получилась долгой и грязной, она протащила нас по всем комнатам в доме. Я канканила и чпокала, не просто защищалась, а действовала из настоящего гнева, сначала на нее, а затем и на людей вроде нее – тупых людей. Я чпокала ее за юность без робости, тогда как у меня самой в ее возрасте робости было премного – слишком много. Я укусила ее за предплечье, чуть не ссадив ей кожу. Когда она швырнула меня на мой же стол, я боднула ее – и всех остальных, кто не способен понимать, насколько я тонко устроена. Она сражалась со мной так, как способен лишь человек, рожденный от пожизненных занятий боевыми искусствами. Емко. Ни на одну секунду не думала я, что беру верх. После примерно тридцати пяти минут мы взяли короткую передышку; я выпила стакан воды. Когда принялись вновь, моей коже уже было больно, начали проступать синяки, дрожала каждая мышца. Вышло приятно – глубже и сосредоточеннее. Я чувствовала, как лицо у меня искажается от не опознанной мной ярости – она казалась несообразной моему биологическому виду. Происходившее было обратно ограблению. Меня грабили каждый день моей жизни, а тут меня впервые не грабили. В конце она быстро сжала мне руку, дважды: жим-жим, славная игра.

Я прошелестела по всем переговорам с тайным оголенным болезненным чувством, что сделало меня беззаботной и уморительной; все так решили. Организация ежегодного благотворительного вечера для «Пни Это» обычно оказывалась такой напряженной, что я попросту продиралась сквозь, задевая всякие чувства направо и налево. Но теперь все было иначе: когда Джим по-дурацки предложил живую музыку вместо ди-джея, я сказала: «Интересно!» – и оставила тему в покое. Чуть погодя я вернулась к ней и задала несколько мягких вопросов, вдохновивших его передумать. Затем я сказала: «Ты уверен? А такая, по-моему, славная мысль была», – и изобразила, будто играю на незримых маракасах, и вот тут я уже, на самом деле, с моим новым подходом чуточку перебрала. Но это – что-то в этом поле – было тем, что я есть в действительности. Когда смеялась, выходило низкое хмыканье мудрого человека – никакой истерики, никакой паники.

Но долго ли это продлится? К обеду члены мои перестали пульсировать: она слишком умела, чтобы хоть в чем-то сделать мне больно по-настоящему. К концу дня я сидела в туалетной кабинке и сглатывала, на пробу, – глобус пока не вернулся, но вот легкость – осталась ли она? Я напрягла плечи и склонила голову, выманивая тревоги на поверхность. Беспорядочный кавардак в доме… да не беда, в общем! Филлип? Он желал моего благословения – моего! Кубелко Бонди? Взгляд уперся в серый линолеумный пол, и я задумалась, сколько других женщин сидело на этом унитазе и пялилось в этот пол. Каждая из них – сердцевина своего собственного мира, и все они жаждут кого-нибудь, в кого вложить любовь, чтобы увидеть свою любовь, увидеть, что у них она теперь есть. Ох, Кубелко, мой мальчик, как давно я тебя не обнимала. Я опустила локти на колени и уронила тяжкую голову в ладони.

В общем, приятно было оказаться порознь, трепетать в послевкусии, но после послевкусия наступало время вновь драться. Теперь, когда глобус размяк, у меня возникло новое осознание всего моего тела. Оно было жестким и дерганым – никакого удовольствия в нем находиться; этого я никогда не замечала, поскольку мне не с чем было сравнить. На той неделе мы занимались этим ежеутренне, перед тем как ей идти на работу. В субботу мы позанимались этим, и после я сразу удалилась; как только мне делалось развязно и щекотно, я больше, на самом деле, не желала находиться с ней рядом – нам было нечего сказать друг другу. Я купила блузку цвета хурмы, которая, как мне виделось, могла понравиться Филлипу, и надела ее прямо в магазине. Подровняла волосы. Я порхала по городу так, чтобы головы поворачивались мне вслед, – или же шагала от головы к голове, покуда те поворачивались. Съела плюшку, сделанную из белой муки и сахара, и поглядела, как парочка рядом со мной скармливает друг дружке омлет. Трудно было поверить, что они играют во взрослые игры, но скорее всего играют – возможно, со своими коллегами или родственниками. Какие они – другие люди? Возможно, некоторые матери и отцы прикидываются, что они дети своих детей, и устраивают кавардак. Или же вдова, быть может, иногда становится своим усопшим супругом и требует от всех воздаяния. Все это очень личное: ничья игра не имеет смысла ни для кого вокруг. Я наблюдала за скучными с виду мужчинами и женщинами, проскакивавшими в автомобилях мимо. Я сомневалась, что у всех у них есть письменные договоры, как у Рут-Энн, но у кого-то есть. У некоторых, вероятно, даже множество. Некоторые договоры уже отменены или переведены на другие лица. Люди, включая меня, развлекались. Я помахала официанту и заказала дорогой напиток из сока, хотя воду давали бесплатно – и с бесплатной добавкой. Развязно ли мне все еще? Да. Развеивается ли оно? Самую малость. У меня в запасе еще много часов.

Когда я вкатилась на подъездную дорожку, было уже темно. Она стояла на крыльце – я даже сумочку не успела положить. Она шваркнула дверью за моей спиной и навалилась мне на плечи с силой, какая может сравнять с землей. Ноги подо мной подломились, я рухнула на четвереньки, ключи загремели по полу.

Но большинство вечеров мы не делали ничего. Я готовила, принимала ванну, читала в постели; она разговаривала по телефону, смотрела телевизор, разогревала замороженную еду. Мы пренебрегали друг другом с ощущением полноты и крепкой закваски. Филлип прислал эс-эм-эс (КИРСТЕН ХОЧЕТ ВАШЕГО РАЗРЕШЕНИЯ НА ОРАЛ.???! НИКАКОГО ДАВЛЕНИЯ. ЖДЕМ ВАШЕ ДОБРО), и я не почувствовала никакой враждебности. О, Кирстен. Может, она была нашей кошкой все последние сто тысяч жизней, вечно на кровати, когтила одеяла, наблюдала за нами. Поздравляю, киса, на сей раз ты – любовница, но главная по-прежнему я. Я чувствовала себя податливой и щедрой. Филлип что-то прорабатывал – вот как я могла бы это обозначить при близком друге, доверительно. Я позволила ему роман с женщиной помоложе.

Ты такая смелая, столько в тебе веры.

Да ничего. Видали мы пламя, видали и дождь, – отвечу я цитатой из песни[7].