Петербургские женщины XIX века - Елена Первушина

Своими воспоминаниями о гимназической жизни делится Вера Сергеевна Новицкая, окончившая Литейную женскую гимназию на улице Бассейной (ныне — ул. Некрасова, 15а) в 1890 году и позже ставшая начальницей частной гимназии в городе Лиде.

«Ну, теперь я, кажется, всякий уголок и закоулочек y нас в гимназии знаю, все облетела и высмотрела.

В самом низу один только первый, выпускной класс, квартира начальницы, докторская, дамская и еще какая-то большая-большая комната с желтыми шкафами и столами, a на них все хитрые машины стоят; написано „физический кабинет“, но кто его знает, что там делают. В среднем этаже второй, третий и четвертый классы, a на самом верху остальные. Во всех трех этажах есть коридор и зала, и оба верхних, как две капли воды, друг на друга похожи, только в средней зале есть образ „Благословения детей“, потому что там всякое утро общая молитва бывает.

Нам, малышам, бегать вниз только до начала уроков позволяют, a потом ни-ни.

Класс у нас большой, светлый, веселенький. Уроков каждый день пять полагается, только в субботу четыре…

~~~

Дамская комната в самом конце нижнего коридора, дальше первого класса. Вот, прохожу я мимо него и вижу — что за штука? Уж больно там что-то хитрое происходит.

Остановилась, конечно, y стеклянной двери, смотрю. На полу разостланы четыре простыни, на каждой из них лежит по ученице, a четыре другие берут их за руки и со всех сил то к себе потянут, то от себя отпихнут, да еще и ноги для чего-то в коленях сгибают. Что за ерунда? Я сперва думала, они себе так, одни дурачатся, Потом вижу — нет: и классная дама, и докторша, что y них гигиену или геометрию, не знаю, что-то преподает, обе глядят на это, не злятся, но и не смеются. Я и про тетрадки забыла, стою, вытаращив глаза, и смотрю на это беснование.

Может, я и долго так бы простояла, да одна моя знакомая девочка, Попова, в это время из класса напиться вышла.

— Ты тут что делаешь? — спрашивает.

— Нет, — говорю, — вы-то вот там что вытворяете?

— А это, — отвечает, — искусственное дыхание.

Ногами-то, да руками? Да кто ж это когда так дышал? И зачем это им? Разве они не могут дышать, как все? — A она, знай, только заливается, хохочет. Насилу толку от нее добилась, да и то не так, чтобы уж очень хорошо поняла. Оказывается, что если кому-нибудь иногда дурно сделается, или, например, утопленника вытащат, так ему таким образом дышать помогают. Вот ученицам и показывают, может, когда наука эта пригодится.

Но я все-таки не понимаю, отчего, если человека заставить дрыгать ногами и размахивать руками, ему от этого легче дышать станет? По-моему, наоборот, устанешь только и запыхаешься. Надо будет попробовать…

A что, ведь не особенно y нас в гимназии скучно…

~~~

Да, чуть-чуть не забыла. История-то y нас на днях какая приключилась, опять раскрасавица наша Зубова отличилась. Мало того что с книжки списывает да девятки за поведение получает, она уже теперь сама дневник себе подписывать стала.

Евгения Васильевна несколько дней все требовала, чтобы она ей показала подпись за прошлую неделю; та все: „забыла да забыла“. Наконец Женюрка объявила, что если она еще раз забудет, то ее родителям не забудут по городской почте письмо послать. Струсила та. Приходит, говорит — подписано.

„Слава Богу, давно пора, — отвечает Евгения Васильевна: — Покажите!“

Ta подает. Евгения Васильевна открывает, смотрит:

— Это кто же, мама подписывала?

Зубова красная как рак.

— Да, мама.

— Странно, будто не ее почерк.

— Нет, Евгения Васильевна, это мама, честное слово, мама, ей-богу, мама, a только она очень торопилась.

— Неправда, Зубова, это не мама подписывала, — говорит Евгения Васильевна; она тоже красная, значит, сердится, и в голосе y нее звенит что-то.

Зубова молчит.

— Я спрашиваю, кто подписывал ваш дневник? Это не мама.

— Извините, Евгения Васильевна, я ошиблась, я забыла, это правда не мама, она больна, это тетя.

Тут Евгения Васильевна как крикнет на нее: „Не лгите, Зубова! Стыдитесь! Сейчас вы божились, что мама, теперь говорите — тетя. Так я вам скажу, кто подписывал, — вы сами!“

Зубова воет чуть не на весь класс, a все свое повторяет:

— Нет… Ей-богу … Нет… Ей-богу…

— Молчать!

Как крикнет на нее Евгения Васильевна, я даже не думала, что она и кричать-то так умеет.

— Идемте.

Взяла за руку и повела рабу Божию вниз.

Минут через двадцать, когда Надежда Аркадьевна нам уже диктовку делала, Евгения Васильевна привела всю зареванную Зубову, та забрала свою сумку, и обе сейчас же опять ушли. Потом Евгения Васильевна говорила, что инспектор велел ее исключить…

~~~

Вы не находите, что иногда полезно бывает позлиться? Право. Сгоряча да со злости такую чудную штуку можно придумать — прелесть! Вот, например, не рассердись я на нашу противную Грачеву, быть может, мне и не пришла бы в голову такая гинуальная мысль (кажется, не наврала, — ведь такие мысли так называются?).

Давно уж я на Таньку зубы точу, еще с той самой письменной арифметики, когда она Тишаловой нарочно неверный ответ подсказала; я тогда же дала себе слово „подкатить“ ее, да все не приходилось, a тут так чудно пришлось!

Вызвала m-lle Linde Швейкину к доске выученный перевод писать. Швейкина — долбяшка, старательная и очень усердная, но ужасная тупица, a ведь с этим ничего не поделаешь — коли глуп, так уж надолго.

Вот пишет она себе перевод, аккуратненько букву к букве нанизывает, и верно, хорошо, ошибок нет, но трусит, бедная, страшно: напишет фразу и поворачивается, смотрит на класс, чтобы подсказали, верно ли. Я ей киваю: хорошо, мол, все правильно. Еще фразу написала, тоже нигде не наврано, но сдуру она возьми, да посмотри на Грачеву; та, противная, трясет головой: нет, мол, не так. Швейкина испугалась, да в die Ameise (муравей — нем.), которая хорошо была написана, и всади второе „m“. Танька кивает: хорошо, верно. Вот гадость! И ведь ничего с ней в эту минуту сделать нельзя — не драться же за уроком?

Как-никак, a Швейкина все-таки 11 получила, a было бы 12; может быть, ей это гривенничек убытку.

Стали потом устно с русского на немецкий еще не ученный, новый урок переводить. Как раз Таньку и вызвали. Встает.

— Подсказывайте, пожалуйста, подсказывайте, — шепчет кругом.

Как же, дожидайся!

Сперва переводила так, через пень-колоду, ведь по немецкому-то она совсем швах, самых простых слов и то мало знает. Доходит наконец до фразы: „Самовар стоит на серебряном подносе“. Стоп!.. Самовар стоит, и Таня тоже… ни с места!

Вот тут-то и приходит мне чудная мысль, и я ей изо всех сил отчетливо так шепчу: