Оправдание Шекспира - Марина Дмитриевна Литвинова

строки означают, что Шекспиру удалось убаюкать читателя до такой степени, что тому никогда не разгадать его настоящего имени? Или сумел ослепил их так, что им не видна реальность, стоящая за придуманными им характерами? И сам себе отвечает: скорее всего, так оно и есть. Я разделяю этот взгляд Кокбурна, то и другое Шекспир умел замечательно. Стихи воспринимаются, как ответ тем, кто обвинял Шекспира в плагиате – Роберту Грину, Бену Джонсону.

Содержание стихотворения перекликается и с некоторыми панегириками в «Кориэте».

Уильям Бейкер предпослал своему восхвалению слова: «Анатомия, вивисекция, то бишь расчленение, великого Врачевателя-утешителя словесами, м-ра Томаса Кориэта, нашего Британского Меркурия» [397]; Кориэт рожден под Марсом и Меркурием, вторит Роберт Ричмонд. Томас Фарнаби говорит, что Кориэт вернулся домой со скоростью «крылатых ног» – опять ссылка на Меркурия. Мы видим, что Кориэт неоднократно сравнивается с Меркурием, его ум и ноги – крылаты. Так что сравнение с Меркурием Шекспирова ума у Фримана вполне вписывается в общее восприятие личности Ратленда-Шекспира-Кориэта его почитателями.

Фриман приехал в Лондон из Оксфорда в 1611 году.

В этом же году выходит «Кориэт». Ратленд еще жив. Фриман – поэт, приобщен к пишущей братии. А «Кориэт» – литературное событие. Известно, что Джон Харингтон, поэт и заправский шут [398], принес королю Иакову специально изданный для королевской семьи том «Кориэта», чем доставил монарху огромное удовольствие. Иаков смеялся над панегириками до упаду. Об этом Харингтон сам пишет в письме другу.

Эпиграмма, опубликованная в 1614-м, написана еще при жизни поэта, скорее всего после представления «Бури». Возьмем теперь строки 9, 10, 11: Меандром в пьесах вьется твой талант,

Из них юнцы поэты, как Теренций

У Плавта иль Менандра, много тащат.

Эти три строки напоминают стихотворение Джона Дэйвиса «Нашему английскому Теренцию, М-ру Уиллу Шекспиру». Фриман и Дэйвис оба любят Шекспира, и каждый посвоему им восхищается. Но один принадлежит к «племени младому», для него Шекспир – недосягаемая вершина, то, что мы сейчас называем «классик», и творчество его он воспринимает в совокупности. Оно всеобъемлюще, естественно слитно, из него черпают, что им угодно, начинающие поэты, которые еще не знают толком, о чем писать. В последних строках он призывает издать собрание всех сочинений Шекспира.

Дэйвис же давно знает Ратленда-Шекспира, он его старше на восемь лет. Дэйвис – поэт, каллиграф, занимался с детьми аристократов, переписывал великолепным почерком произведения других авторов, в частности Бэкона. Он принадлежал к Хору поэтов, у него есть дамы покровительницы, одна из них – Мэри Сидни Пемброк. Учил он падчерицу Эссекса, будущую жену Ратленда Елизавету Сидни.

Им написан длинный панегирик для «Кориэта» и траурная элегия на смерть Елизаветы Сидни-Ратленд, где он рисует портрет замечательно умной, тонкой женщины, чью смерть горько оплакивает.

Дэйвис все знает о Ратлендах. Титульный лист его книги 1612 года «The Muses Sacryfice» («Жертва Муз»), в самом конце которой помещена траурная элегия, посвященная Елизавете, иллюстрирует на самом деле содержание реквиема Честера «Жертва любви», посвященного чете Ратлендов. Я держала эту книгу в Хантингтонской библиотеке, подробно рассмотрела титульный лист. Он, конечно, должен украшать траурный честерский сборник, с чем согласна Летиция Йендл, заведующая отделом рукописей Фолджеровской библиотеки [399]. И еще этот титульный лист указывает, что в книге содержится элегия, оплакивающая смерть Феникс – Елизаветы Ратленд.

Шекспира-Теренция Дэйвис видит со своей колокольни, с высоты своих лет. Но и у него и Фримана есть одна и та же мысль. Фриман выражает ее словами: «Whence needy newcomposers borrow…» («Из твоих пьес черпают юнцы поэты», строка 10). А Дэйвис говорит: «And honesty thou sow’st which they do reape» («honesty» здесь значит возвышенное, благородное), то есть: Ты сеешь «разумное, доброе, вечное», а они, менее даровитые, пожинают и умножают собственное наследие.

Вернемся к эпиграмме 84, где Фриман пишет о благородном поступке Лабео-Бэкона.

27 октября 1613 года Бэкон наконец-то – генерал-атторни, спустя двадцать лет после двухлетней безуспешной интриги, которую вел еще граф Эссекс. В этой должности Бэкону пришлось принимать неизмеримо большее участие в государственных делах – юридических, криминальных, административных, законодательных, – чем ему было дозволено раньше.

Он старался примирить непримиримое: абсолютного монарха, раздражительного, подозрительного, капризного, требовательного, и парламент, отстаивающий исконные права и свободы британцев и старавшийся ограничить траты королевского двора. Принимал участие в разбирательстве многочисленных судебных дел. Снова и снова безуспешно пытался претворить в жизнь мечту – реформировать, упростить и упорядочить законодательство. Так что в области государственной и общественной деятельности мы не находим в 1614 году ничего, что можно хоть отдаленно назвать «победой над собой». Напротив, в глазах гуманистов, да и своих собственных, он только и делал, что предавал себя; через семь лет он и сам это признает.

Тем не менее, молодой поэт, восхищавшийся мастером Уильямом Шекспиром, в обращенной к Бэкону эпиграмме возносит и ему хвалу – оказывается, он проявил истинную доблесть, одержав над собой победу. Опять мы сталкиваемся с сознательным сокрытием имени человека, к которому обращено стихотворное послание, воздающее похвалу. И только причастные к тайне Бэкона, помнящие его латинское прозвище «Лабео», понимают, о ком и о чем идет речь.

Наверное, вопрос об авторстве ранних пьес встал сразу же после смерти Ратленда. И мне представляется, что Фриман в эпиграмме 84 подразумевает отказ Бэкона от претензий на какую-то часть наследия Шекспира, от соавторства в шекспировских пьесах, на что он все же мог бы претендовать, ведь он был Учитель, именно он вложил в гениального поэта знания, развил его мысль, давал ему сюжеты и темы его писаний, словом, образовал как драматурга и поэта.

Так или иначе, одно бесспорно: Афина Паллада в то время была расхожим образом для всевозможных аллегорий, и виделась она в те века «потрясающей копьем», то есть «a speare shaker», или «Shake-speare». Разумеется, творческое содружество Ратленда и Бэкона подтверждается пока только косвенными свидетельствами, цитатами из произведений, письмами, подтверждающих их близость. Но число этих свидетельств растет и, кажется, достигло критической массы. Они не противоречат ни друг другу, ни магистральной гипотезе: Ратленд, гениальный поэт, плюс Бэкон, гениальный ум, дали в сумме уникальное в мировой культуре явление «Уильям Шекспир», «ведь из ничего только и будет ничего», как говаривали елизаветинцы. Напротив, все обнаруженные свидетельства состыкуются точно, без морщин и натяжек, не нарушая ни логики характеров и положений, ни здравого смысла.

Эта глава посвящена многоликости Афины Паллады: она в ту эпоху и древнегреческая богиня, и символ борьбы с невежеством, покровительница и заступница поэтов и поэзии, образ ее