Апокриф - Владимир Гончаров

А еще Тиоракис злился на Острихса: «Строго говоря, это все из-за него — упрямого инфантильного осла! Любой нормальный человек, получив такую информацию, какую я ему дал, как минимум поостерегся бы, осторожничать бы начал, затих бы на время… А этот… На рожон ему непременно надо!»

Тиоракис вспомнил то чувство тихого бешенства, когда он услыхал ответ Острихса, лишавший его возможности дальнейшего маневра и роковым образом толкавший к выбору между двумя возможностями, каждой из которых он одинаково желал избежать.

— А у меня создается такое впечатление, — сказал тогда Острихс, — что тебя могли просто использовать с целью повлиять на меня.

— Что ты имеешь ввиду? — этот вопрос был задан Тиоракисом исключительно в рамках роли, которая им разыгрывалась. Он уже понял, в чем состояла мысль Острихса.

— Если уж за мной действительно так внимательно следят, то эта самая встреча с твоим старым знакомым могла быть вовсе не случайной. Его могли специально к тебе подослать, чтобы испугать меня и заставить поступить так, как им нужно. Ты меня все в наивности подозреваешь, а сам наивен, как ребенок! Ну, сам посуди, Воста! Чего ради человек, который тебя Бог знает сколько лет не видел, не знает, в чем твоя нынешняя суть, вдруг станет выбалтывать тебе «служебную тайну». Да просто в расчете на то, что ты передашь мне, а я испугаюсь! Элементарная манипуляция! Не беспокойся ты так за меня. Если предположить, что они на это пошли, значит, реально ничего такого они не замышляют. Знаешь старую истину? Угроза — оружие бессильных! Еще раз прошу тебя — не беспокойся за меня! Выборы пройдут, и я свои эксперименты, которые кажутся тебе такими опасными, брошу окончательно…

«Черт! Черт!! Черт!!!» — мысленно выругался Тиоракис, понимая, что теперь у него только два пути: первый — продолжать свое дело и губить этого олуха, раз он не хочет видеть выхода из западни, в сторону которого ему только что пальцем не тычут; второй — олуха спасать и губить себя.

«Застрелиться, что ли?» — мелькнуло где-то на периферии сознания…

Ксант Авади, когда прошла первая оторопь после того как он убедился, что Тиоракис действительно отказывается доводить операцию до конца, разумеется, предпринял попытку привести своего сотрудника в чувство. Делал он это в присущей ему спокойной манере человека, которого большой жизненный опыт давно уже привел к тому выводу, что истерический ор в таком тонком деле, — средство совершенно негодное и, скорее, демонстрирует собственный страх, чем умение взять ситуацию под контроль.

Он повел себя, лучше сказать, как доктор, внезапно обнаруживший у своего пациента признаки смертельной болезни. Чего уж тут орать? Его дело — точными вопросами и тестами установить: это только голые симптомы, возможно, вызванные мнительностью человека, или на самом деле свидетельства необратимого патологического процесса? В первом случае пациента бывает достаточно встряхнуть, успокоить и подбодрить, а во втором — может возникнуть необходимость упрятать больного в инфекционный бокс, чтобы других не заразил, да и себе еще больше не навредил.

Результат длительной диагностической беседы, в которой флаг-коммодор неоднократно упоминал о принесенной присяге, о служебном долге, взывал к рациональному мышлению, к чувству корпоративной солидарности, к инстинкту самосохранения, и даже к профессиональному цинизму Тиоракиса, был малоутешительным. Нет, это никак не походило на нервный срыв, который случается с людьми, находящимися на нелегальной агентурной работе, в постоянном вражеском окружении, в обстановке ежеминутного риска быть арестованным, подвергнуться пыткам, или даже погибнуть. Ни свободе, ни здоровью, ни жизни Тиоракиса в ходе выполнения данного задания совершенно ничего не угрожало. Уж скорее, такая опасность могла возникнуть в случае его отступничества. И этого Тиоракис не понимать не мог.

Пришлось остановиться на том самом диагнозе, который лежал, казалось, на поверхности, но в который флаг-коммодору не хотелось верить: глубокий нравственный кризис, осложненный готовностью «больного» принести в жертву остро воспалившейся совести свою карьеру и благополучие. Случай в среде работников спецслужб редкий и тяжелый. Тяжелый по последствиям не только для Тиоракиса, но и для самого Ксанта Авади, потому как просто сойти с ума для сотрудника ФБГБ хотя и прискорбно, но простительно, а вот выйти из игры в полном ее разгаре по «нравственным соображениям» — это уже будет расценено как прямая измена!

Перед флаг-коммодором в полный рост поднималась триединая задача. Первое: спасти себя, поскольку обгадиться на старости лет провалом персонального поручения президента — это тянет на немедленную отставку с выходом на скудную пенсию безо всяких надбавок за заслуги, с лишением государственной виллы, персональной автомашины и некоторых других не лишних на закате жизни удовольствий. Второе вытекало из первого, как необходимость: требовалось найти ходы для завершения операции по изъятию «Чужого» из политического процесса, да еще под таким предлогом, который общество сможет переварить, не получив смертельный заворот кишок. Третье: по возможности прикрыть Тиоракиса, и не только по причине личного благоволения к нему флаг-коммодора, но, прежде всего потому, что в относительно реабилитированном виде он не так для флаг-коммодора опасен, как с клеймом изменника в послужном формуляре.

То, что дальнейшее использование Тиоракиса, во всяком случае, в этом деле а, скорее всего, вообще на оперативной работе, будет в дальнейшем невозможно, Ксанту Авади было ясно как белый день. Он себе представлял какие-то экстраординарные средства воздействия, посредством которых мог бы выжать из своего сотрудника согласие продолжить работу, но это было бы попросту непрофессионально. Тиоракис был сломан (точнее, сломал себя сам), и в таком состоянии в любой момент мог выкинуть что-либо уж вовсе экзотическое. Например, сбежать за границу и попросить политического убежища, или обратиться с разоблачениями к независимой прессе, или… бывали, одним словом, прецеденты.

— Вот что, господин суперинтендент! — решительно хлопнув себя по коленям, флаг-коммодор пружинисто поднялся и непосредственно перешел к «разруливанию» сложившейся крайне неприятной ситуации. — Мне все ясно, и все решения мною приняты. Действовать нужно быстро, поскольку по вашей милости я в жестком цейтноте. Немедленно отправляйтесь в ванную комнату, брейтесь и стригитесь!

— Я не смогу нормально сам себя подстричь!

— Тогда брейте и голову под ноль! Бритвой!

Тиоракис и не помнил, когда последний раз слышал, чтобы Мамуля изъяснялся в таком командном стиле. Поэтому, как и подобает дисциплинированному офицеру, не спрашивая о намерениях старшего командира, он ответил коротким: «Есть!» — и отправился выполнять приказание.

Впрочем, ему было совершенно ясно, что из операции его выводят. Иными мотивами объяснить уничтожение маскировочных волосяных покровов было нельзя. Воста Кирик приказал долго жить.

Уже больше трех недель Тиоракис находился в невротическом отделении госпиталя ФБГБ. Пребывание здесь в течение достаточно длительного времени стало главным условием, которое выставил ему Мамуля в обмен на выведение из операции и прикрытие от наиболее жестких организационных и юридических последствий.

— Вы не хуже меня понимаете, — констатировал флаг-коммодор, — какие меры будут к вам, несомненно, приняты, если все это будет донесено до руководства в том виде, как оно есть. Вряд ли кто-нибудь, кроме меня, пожелает понять и, главное, принять ваши мотивировки к отказу от выполнения задания. Кстати, и я-то их принимаю, в значительной степени потому, что у меня не остается лучшего выбора. Единственная уважительная причина, которой я мог бы хоть как-то прикрыть выведение вас из операции на заключительном этапе, — так это состояние здоровья. Лучше всего, если вы сломали себе одновременно руки ноги и несколько ребер. Тогда бы я просто предъявил руководству гипсовую куклу и пачку рентгеновских снимков. Но вы, к сожалению, целы и невредимы. Сам переломать вас соответствующим образом я не в состоянии: годы не те, — а привлекать к этому делу помощников означает предать огласке тот факт, что я помогаю вам дезертировать. Остается представить вас сумасшедшим, что, кстати, недалеко от истины. Нужно будет разыграть резкую депрессию. С агентами это случается. Начальство, разумеется, будет недовольно, и мне придется выкручиваться, но это уж не ваша забота, счастливчик! Ваша задача сидеть и не высовываться…Сколько времени? Сколько потребуется! Пока я не скажу, что можно вылезать из норы. Если высунетесь раньше, я буду расценивать это как попытку мне помешать, и приму меры, о которых вы можете и сами догадаться. Одним словом, хотите умыть руки, — черт с вами! Умывайте! Но не смейте мешать! Считайте, что вы у меня под превентивным арестом. Была когда-то такая мера в нашем законодательстве…