Жизнь и судьба - Василий Семёнович Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В кабинет зашли Марков и Савостьянов, и начался совсем другой разговор. Марков стал приводить примеры жен, портящих мужьям жизнь.
– Каждый имеет жену, которую заслуживает, – сказал Соколов, посмотрел на часы и вышел из комнаты.
Савостьянов, посмеиваясь, сказал ему вслед:
– Если в троллейбусе одно место свободно, Марья Ивановна стоит, а Петр Лаврентьевич садится. Если ночью позвонит кто-нибудь, – он уж не встанет с постели, а Машенька бежит в халатике спрашивать, кто там. Ясно: жена – друг человека.
– Я не из числа счастливцев, – сказал Марков. – Мне говорят: «Ты что, оглох, пойди открой дверь».
Штрум, вдруг озлившись, сказал:
– Ну что вы, где нам… Петр Лаврентьевич светило, супруг!
– Вам-то что, Вячеслав Иванович, – сказал Савостьянов, – вы теперь и дни, и ночи в лаборатории, вне досягаемости.
– А думаете, мне не достается за это? – спросил Марков.
– Ясно, – сказал Савостьянов и облизнул губы, предвкушая свою новую остроту. – Сиди дома! Как говорят, мой дом – моя Петропавловская крепость.
Марков и Штрум рассмеялись, и Марков, видимо, опасаясь, что веселый разговор может затянуться, встал и сказал самому себе:
– Вячеслав Иванович, пора за дело.
Когда он вышел, Штрум сказал:
– Такой чопорный, с размеренными движениями, а стал, как пьяный. Действительно, дни и ночи в лаборатории.
– Да-да, – подтвердил Савостьянов, – он, как птица, строящая гнездо. Весь целиком ушел в работу!
Штрум усмехнулся:
– Он даже теперь светских новостей не замечает, перестал их передавать. Да-да, мне нравится, – как птица, строящая гнездо.
Савостьянов резко повернулся к Штруму.
Его молодое светлобровое лицо было серьезно.
– Кстати, о светских новостях, – сказал он, – должен сказать, Виктор Павлович, что вчерашняя ассамблея у Шишакова, на которую вас не позвали, это, знаете, что-то такое возмутительное, такое дикое…
Штрум поморщился, это выражение сочувствия казалось унизительным.
– Да бросьте вы, прекратите, – резко сказал он.
– Виктор Павлович, – сказал Савостьянов, – конечно, плевать на то, что Шишаков вас не позвал. Но вам ведь Петр Лаврентьевич рассказал, какую гнусь говорил Гавронов? Это же надо иметь наглость, сказать, что в работе вашей дух иудаизма и что Гуревич назвал ее классической и так хвалил ее только потому, что вы еврей. И сказать всю эту мерзость при молчаливых усмешечках начальства. Вот вам и «брат славянин».
Во время обеденного перерыва Штрум не пошел в столовую, шагал из угла в угол по своему кабинету. Думал ли он, что столько дряни есть в людях? Но молодец Савостьянов! А казалось, что пустой малый, с вечными остротами и фотографиями девиц в купальных костюмах. Да в общем, все это пустяки. Болтовня Гавронова ничтожна, – психопат, мелкий завистник. Никто не возразил ему, потому что слишком нелепо, смешно то, что он заявил.
И все же пустяки, мелочи волновали, мучили. Как же это Шишаков мог не позвать Штрума? Действительно, грубо, глупо. А особенно унизительно, что Штруму совершенно безразличен бездарный Шишаков и его вечеринки, а больно Штруму так, словно в его жизни случилось непоправимое несчастье. Он понимает, что это глупо, а сделать с собой ничего не может. Да-да, а еще хотел на яичко больше, чем Соколов, получить. Ишь ты!
Но одна вещь действительно по-серьезному жгла сердце. Ему хотелось сказать Соколову: «Как же вам не стыдно, друг мой? Как вы могли скрыть от меня, что Гавронов обливал меня грязью? Петр Лаврентьевич, вы и там молчали, вы и со мной молчали. Стыдно, стыдно вам!»
Но, несмотря на свое волнение, он тут же говорил самому себе: «Но ведь и ты молчишь. Ты ведь не сказал своему другу Соколову, в чем подозревает его родича Мадьярова Каримов? Промолчал! От неловкости? От деликатности? Врешь! Страха ради иудейска».
Видимо, судьба судила, чтобы весь этот день был тяжелым.
В кабинет вошла Анна Степановна, и Штрум, посмотрев на ее расстроенное лицо, спросил:
– Что случилось, Анна Степановна, дорогая? – «Неужели слышала о моих неприятностях?» – подумал он.
– Виктор Павлович, что ж это? – сказала она. – Вот так вот, за моей спиной, почему я заслужила такое?
Анну Степановну просили зайти во время обеденного перерыва в отдел кадров, там ей предложили написать заявление об уходе. Получено распоряжение директора об увольнении лаборантов, не имеющих высшего образования.
– Брехня, я понятия об этом не имею, – сказал Штрум. – Я все улажу, поверьте мне.
Анну Степановну особенно обидели слова Дубенкова, что администрация ничего не имеет против нее лично.
– Виктор Павлович, что против меня можно иметь? Вы меня простите, ради бога, я вам помешала работать.
Штрум накинул на плечи пальто и пошел через двор к двухэтажному зданию, где помещался отдел кадров.
«Ладно, ладно, – думал он, – ладно, ладно». Больше он ничего не думал. Но в это «ладно, ладно» было много вложено.
Дубенков, здороваясь с Штрумом, проговорил:
– А я собрался вам звонить.
– По поводу Анны Степановны?
– Нет, зачем, в связи с некоторыми обстоятельствами ведущим работникам института нужно будет заполнить вот эту анкетку.
Штрум посмотрел на пачку анкетных листов и произнес:
– Ого! Да это на неделю работы.
– Что вы, Виктор Павлович. Только, пожалуйста, не проставляйте, в случае отрицательного ответа, черточек, а пишите: «нет, не был; нет, не состоял; нет, не имею» и так далее.
– Вот что, дорогой, – сказал Штрум, – надо отменить нелепый приказ об увольнении нашего старшего лаборанта Анны Степановны Лошаковой.
Дубенков сказал:
– Лошаковой? Виктор Павлович, как я могу отменить приказ дирекции?
– Да это черт знает что! Она институт спасала, добро охраняла под бомбами. А ее увольняют по формальным основаниям.
– Без формального основания у нас никого не уволят с работы, – с достоинством сказал Дубенков.
– Анна Степановна не только чудный человек, она один из лучших работников нашей лаборатории.
– Если она действительно незаменима, обратитесь к Касьяну Терентьевичу, – сказал Дубенков. – Кстати, вы с ним согласуете еще два вопроса по вашей лаборатории.
Он протянул Штруму две скрепленные вместе бумажки.
– Тут по поводу замещения должности научного сотрудника по конкурсу, – он заглянул в бумагу и медленно прочел: – Ландесман Эмилий Пинхусович.
– Да, это я писал, – сказал Штрум, узнав бумагу в руках Дубенкова.
– Вот тут резолюция Касьяна Терентьевича: «Ввиду несоответствия требованиям».
– То есть как, – спросил Штрум, – несоответствия? Я-то знаю, что он соответствует, откуда же Ковченко знает, кто мне соответствует?
– Вот вы и утрясите с Касьяном Терентьевичем, – сказал Дубенков. Он заглянул во вторую бумагу и сказал: – А это заявление наших сотрудников, оставшихся в Казани, и тут ваше ходатайство.
– Да, что же?
– Касьян Терентьевич пишет: нецелесообразно, поскольку они продуктивно работают в Казанском университете, отложить
