Жизнь и судьба - Василий Семёнович Гроссман

физик, но я и человек. Мне стыдно перед людьми, которые ждут от меня помощи и защиты от несправедливости.

Он произнес сейчас «в таких условиях работать тяжело», у него не хватило запала второй раз повторить слова о незамедлительном уходе. Штрум увидел по лицу Шишакова, что тот заметил эту смягченную формулу.

И, может быть, именно поэтому Шишаков нажал:

– Нам нет смысла продолжать разговор на языке ультиматумов. Я, конечно, вынужден учесть ваши пожелания.

Странное, одновременно тоскливое и радостное, чувство владело Штрумом в течение всего дня. Приборы в лаборатории, новая установка, монтаж которой близился к концу, казались ему частью его жизни, мозга, тела. Как ему существовать отдельно от них?

Страшно было вспоминать о еретических словах, сказанных им директору. И в то же время он ощущал себя сильным. Его беспомощность была одновременно и его силой. Но мог ли он думать, что в дни своего научного торжества, вернувшись в Москву, ему придется вести подобный разговор?

О его столкновении с Шишаковым никто не мог знать, но ему казалось, что сотрудники особенно сердечно сегодня относятся к нему.

Анна Степановна взяла его за руку и сжала ее.

– Виктор Павлович, я вас не хочу благодарить, но я знаю, что вы – это вы, – сказала она.

Он молча стоял возле нее, взволнованный и почти счастливый.

«Мама, мама, – вдруг подумал он. – Видишь, видишь».

По дороге домой он решил ничего не говорить жене, но он не мог преодолеть привычки делиться с ней всем, что происходило с ним, и в передней, снимая пальто, проговорил:

– Ну вот, Людмила, ухожу из института.

Людмила Николаевна расстроилась и огорчилась, но тут же сказала ему слова, которые были ему неприятны:

– Ты ведешь себя так, как будто ты Ломоносов или Менделеев. Уйдешь, – будет вместо тебя Соколов или Марков, – она подняла голову от шитья. – Пусть твой Ландесман на фронт пойдет. А то действительно получается в представлении предубежденных людей: еврей еврея устраивает в оборонном институте.

– Ладно, ладно, хватит, – сказал он. – Ты не рассуждай, Людочка, пожалей. Помнишь, как у Некрасова сказано: «Думал бедняга в храм славы попасть, рад, что попал и в больницу». Я-то считал, что оправдал тот хлеб, что ел, а от меня покаяния требуют за грехи, за ересь. Нет, ты подумай только: выступить с покаяниями. Ведь это бред! И тут же меня дружно выдвигают на премию, студенты ходят. Это все Бадьин! Впрочем, какой уж там Бадьин. Садко меня не любит!

Людмила Николаевна подошла к нему, поправила ему галстук, одернула полу пиджака, спросила:

– Ты, вероятно, не обедал, очень бледный.

– Мне есть не хочется.

– Съешь пока хлеба с маслом, а я разогрею обед.

Потом она накапала в рюмку сердечного лекарства, сказала:

– Выпей, не нравится мне твой вид, дай-ка пульс проверю.

Они пошли на кухню, Штрум жевал хлеб, поглядывал в зеркальце, которое Надя повесила у газового счетчика.

– Как странно, дико, – сказал он, – думал ли я в Казани, что мне придется заполнять стоэтажные анкеты, выслушивать то, что я сегодня выслушал. Какая мощь! Государство и человек… то вознесет его высоко, то в бездну бросит без труда.

– Витя, я хочу с тобой поговорить о Наде, – сказала Людмила Николаевна. – Почти каждый день она возвращается домой после комендантского часа.

– Ты уже говорила мне об этом на днях, – сказал Штрум.

– Я помню, что говорила. Вчера вечером я случайно подошла к окну, отдернула маскировку и вижу: Надя идет с каким-то военным, остановились возле магазина «Молоко», и стала с ним целоваться.

– Вот так так, – сказал Виктор Павлович и от удивления перестал жевать.

Надя целовалась с военным. Штрум несколько мгновений сидел молча, потом стал смеяться. Пожалуй, только одна эта ошеломляющая новость и могла отвлечь его от тяжелых мыслей, оттеснить его тревоги. На мгновение глаза их встретились, и Людмила Николаевна неожиданно для себя тоже рассмеялась. В этот миг возникло между ними то полное, возможное лишь в редкие минуты жизни, понимание, которому не нужны слова и мысли.

И для Людмилы Николаевны не было неожиданностью, когда Штрум, казалось, некстати проговорил:

– Мила, Мила, но согласись, ведь я правильно срезался с Шишаковым?

Это был простой ход мыслей, но не так уж просто было понять его. Здесь соединились мысль о прожитой жизни, о судьбе Толи и Анны Семеновны, о том, что война, старость ли неминуемо разрушает жизнь, и что сколько бы славы и богатства ни добыл человек, состарившись, он уйдет, умрет, а вместо него придут молодые ребята, и что, может быть, самое важное пройти по жизни честно.

И Штрум спрашивал у жены:

– Ведь верно, правильно?

Людмила Николаевна отрицательно покачала головой. Десятилетия общности, слитности жизни умели и разделять.

– Знаешь, Люда, – сказал примиренно Штрум, – те, кто в жизни прав, часто не умеют себя вести – взрываются, грубят, бывают бестактны и нетерпимы, и их обычно винят во всех неурядицах и на работе и в семье. А те, кто не правы, обидчики, они умеют себя вести, логичны, спокойны, тактичны, всегда кажутся правыми.

Надя пришла в одиннадцатом часу. Услышав шум ключа в замке, Людмила Николаевна сказала мужу:

– Поговори с ней.

– Тебе удобней, не стану я, – сказал Виктор Павлович, но, когда Надя, растрепанная и красноносая, вошла в столовую, он сказал: – С кем это ты целуешься перед парадной дверью?

Надя внезапно оглянулась, точно собираясь бежать, полуоткрыв рот, смотрела на отца.

Через мгновение она повела плечами и равнодушно проговорила:

– А… Андрюша Ломов, он сейчас в школе лейтенантов.

– Ты что ж, замуж за него собралась? – спросил Штрум, пораженный самоуверенным голосом Нади. Он оглянулся на жену, видит ли она Надю.

Словно взрослая, Надя, сощурив глаза, роняла раздраженно слова.

– Замуж? – переспросила она, и это слово, отнесенное к дочери, поразило Штрума. – Возможно, собралась!

Потом она добавила:

– А может быть, нет, я еще окончательно не решила.

Людмила Николаевна, все время молчавшая, спросила:

– Надя, зачем же ты лгала про какого-то Майкиного отца и уроки? Я никогда не лгала своей маме.

Штрум вспомнил, что в пору его ухаживания за Людмилой та говорила, приходя на свидание: «Толю оставила маме, наврала ей, что иду в библиотеку».

Надя, вдруг вернувшись в свое ребячье естество, плаксивым и злым голосом крикнула:

– А шпионить за мной хорошо? Твоя мама тоже шпионила за тобой?

Штрум в бешенстве рявкнул:

– Дура, не смей дерзить матери!

Она скучающе и терпеливо глядела на него.

– Так что ж, Надежда Викторовна, вы, следовательно, еще не решили, идете ли вы замуж или станете наложницей молодого полковника?

– Нет, еще