Антология ивритской литературы. Еврейская литература XIX-XX веков в русских переводах - Натан Альтерман

— Я с ним покончу, — заявил лысый и щелкнул средним пальцем по сигарете.

— Он абсолютный тупица, — подвел итог один из командиров отделения.

— Он притворяется тупицей, — сказал второй.

— Необходимо держать с ним твердую линию, — сказал тот, у стены, недоволно искривив губы, — правду похерили.

Пленный почему-то ощутил облегчение, облизал свои толстые губы, протянул огрубевшую руку и сказал:

— Сигарету, йа-сиди?

Ясно, никто не обратил внимания на этого дурака.

И дурак этот, завернув руки за спину, задумался и замер так, дурак дураком, и вздохнул, обращаясь сам к себе: «Ай, йа-рав» («Ой, Господи, Боже мой»).

Итак, что? Куда его? На обочину карьера? Или на пытки, которые годны только вначале, чтобы выжать ложь вместо правды? Есть ли иной путь? Как от него избавиться? Может… дать ему сигарету да отослать дурака этого домой: иди себе и чтобы тебя не видели больше! Кончилось тем, что позвонили замкомроты собственной персоной и решили послать пленного в другой лагерь (во всяком случае, трое из комнаты остались недовольны решением, таким гражданским, таким компромиссным), туда, где иначе ведут дознание пленных, там определят, чего он стоит. Часовой, душа которого все еще была неспокойна, пошел за запыленным джипом и сварливым водителем, который кипел злостью по поводу вызова вне очереди, и его легко можно было понять. Ему-то было все равно — ехать в поселок, поглядеть на людей да себя показать, дело было в принципе, в принципе! И еще один солдат уселся рядом с водителем, солдат, который не мог выехать на задание по причине отсутствия транспорта и который сейчас получил дополнительное «задание» сопровождать пленного. (Так они и проедут по улицам города — с автоматом впереди и пленным сзади!) И озабоченный этими двумя заданиями, которые не шли за счет отпуска, не дай Бог (на отпуск — особый счет), сидел он и щелкал затвором автомата. Пленному, которого толкнули в спину и он споткнулся, залезая в джип, не оставалось иного, как растянуться на полу джипа, а часовой сел сзади, в кармане у него были бумаги с приказом и «дорожный лист». Полдень, который так давно начался среди гор, дубовых рощ и стад, близился к неизвестному завершению.

Они выехали из покрытого плесенью села, выбрались из вади в поля и уже едут по этим полям, и джип спешит и подпрыгивает на четырех колесах, и обрывки далей приближаются, и хорошо сидеть в окружении полей, купающихся в алом исчезающем свете, охватывающем собой червонное золото облаков, мелких, блещущих солнечными бликами, в свете, исходящем от всего, что вокруг. Водителя и его усатого дружка ничто не трогает, и они курят, посвистывают и поют — «В полях Негева пал солдат в бою» и «Свет зеленый излучают твои очи». Только пленный на полу джипа безмолвствует, трудно понять, что там с ним, ибо он подобен скотине, слепой и молчаливой.

Пальма пыли расцветала позади джипа, шлейф дыма колыхался, краснея по краям. Мелкие выбоины и ничтожные рытвины подбрасывали торопящийся джип, поля открывали объятия сумеречным далям, полным забвения и неги, — и что-то далекое, нездешнее охватило душу и обрело слова, и слова эти материализовались: «Сомнения нет, женщина эта потеряна». И ты недоумеваешь, откуда это взялось, ты вдруг понимаешь, громом пораженный, что здесь, прямо здесь, около тебя, рассечено нечто, то самое нечто, которое при ином стечении обстоятельств называют иначе, но также называют судьбой.

Кто-то бежит от судьбы, видя, что плохо дело. Можно отплыть в дальние края вместе с сумеречным светом, вслед за солнцем лимонно-алым, если бы мгновение не возвращало тебя к реальности, застигая врасплох: сидит у твоих ног существо, со своей жизнью, здоровьем, домом, тремя душами, и все это в определенном смысле зависит от тебя, этакого малого божка в джипе. Человека везут, стадо украдено, и где-то какие-то души в селе, в горах, дальние фитили жизни, потухли, и все это потому, что ты повелеваешь этим. Стоит лишь тебе захотеть, остановить джип и отпустить его на волю — и все сложится по-иному. Но… погоди. Дух снизошел на этого парня, сидящего на задней скамье джипа: «Освободи человека!»

Вот, здесь остановим джип. Около вади. Выведем человека, откроем ему глаза, повернем в сторону гор и скажем так: ступай домой, человек, прямо туда. Остерегайся того холма: там евреи. Постарайся снова не попасть им в руки. И человек пускается в путь, торопится домой. Возвращается домой. Просто. Только послушай: такое дело! Давящее ожидание, судьба женщины и ее детей (жена-арабка!), предчувствия ее сердца, готового принять судьбу, гадания — вернется — не вернется, гадания — что будет отныне. Вот, все разрешается к лучшему, человек приговаривается к жизни. Эй, парень, давай освободим человека!

Почему нет? Кто мешает? Просто, порядочно, гуманно. Останови водителя. На сей раз — это не притча о гуманизме, на сей раз это — в твоих руках, на твоей совести. Отпусти — и ты спас его. Вот оно, решение — живое, угрожающее, огромное, вот оно, то самое, о котором всегда мы говорили с опаской. Оно рядом с тобой. И не укрыться за понятиями «солдат», «приказ» или «если тебя поймают», даже не за «что скажут товарищи» — нагим ты стоишь перед решением. И оно целиком в твоих руках.

Итак, останови. Водитель, останови. Отпусти человека. Нет нужды в доводах. Его право и твой долг. Если есть смысл в этой войне — сейчас он возникнет, этот смысл. Человек, а человек, будь человеком. Отпусти его домой. Плюнь ты на эти правила. Отпусти! Не прячься за навешенный на тебя ярлык. Эго тупость, что крикливые вывески оправдывают все твои мерзости. Освободи, и пусть идет себе пастух, этот феллах, к жене своей, к дому своему.

Нет иного пути. Годами будет гнить в тюрьме, пока не выпустят его чудом на волю, и вернется в