Детский сад - Джефф Райман

Внутри клубней существовала четкая структура и иерархия различных участков плоти. Они назывались клетками. Вот в этих клетках и содержались матрицы Считанных, их индивидуальные сущности.

В распоряжении и ведении Консенсуса Центрального Лондона находилось более полутора миллионов душ. А вообще на территории Большого Лондона было пятнадцать таких Корон, которые сообщались между собой. В них содержалось примерно пятнадцать миллионов сущностей, почти все представляли собой отпечатки детей, прошедших Считывание в возрасте десяти лет.

Все являет собой голограмму; несколько смазанный образ целого. Дети Консенсуса пребывали в каком-то подобии спячки, отдельными воспоминаниями. Пока сама Корона отдыхала, дети играли, как могут играть смутные сны. Разрозненные, разобщенные, ввергнутые в смутное, меж явью и сном существование, сонмы душ Консенсуса словно пытались шевелиться в своих узилищах; снова жить, подобно безрадостным воспоминаниям, хранящимся на дне души каждого из нас. Корона грузно ворочалась в своей нелегкой дреме, в беспрестанном напоминании о вещах, которые она пыталась упрятать и забыть.

Консенсус Лондона дремал, вовлекаясь временами в смутное бодрствование Консенсусом Двух Островов, который, в свою очередь, по мере надобности привлекался Короной Европы; а Европа спала, сообщаясь, соответственно, с Короной Мира. Толстенные жгуты и ветви нервных узлов из плоти тянулись от страны к стране, через континенты и по дну морей.

Именно Короне Мира и понадобилась Милена Шибуш.

Эта огромная кора мирового мозга находилась в Пекине, и вот все ее внимание медленно сосредоточилось на одной клеточке плоти, размещенной в Англии, в Лондоне. Милена-матрица очнулась, пытаясь дышать. Несуществующие легкие инстинктивно попытались втянуть воздух, которого не было. Не было ни света, ни звука. Ее словно душили, зажав лицо подушкой. Она боролась, судорожно цепляясь, впиваясь в темноту. «Нет рук, — поняла она. — У меня нет рук!»

«Спокойствие».

Ее словно пронзило железным штырем.

«Соблюдать спокойствие».

Это был не голос, а импульс; прямая электрохимическая команда, заполнившая Милену до отказа.

И Милена затихла. Паника унялась.

Затем, стайкой птиц, стали доноситься и другие импульсы, более отдаленные и слабые:

Милена Ма

Ма Милена

Птицы-мысли были импульсами детей, доносившимися отовсюду. Они сновали, залетая в нее и вылетая. Импульсы поступали в виде приветствий и были задорными, радостными оттого, что их используют, прыткими и озорными. Они были игривы бодростью очнувшихся для активной, сознательной жизни, пусть хотя бы на время. Они исполняли волю Консенсуса.

Вот так! Вот как делай!

Делай как я!

Делай так!

Дети были похожи на разноцветные кольца, которые свивались в прихотливые петли вокруг Милены. Они знакомили Милену с тем, как существовать в Консенсусе. «Ты спишь, — рассказывали ей, — и сам потом становишься сном. Тебя касаются — мимолетно, быстро, едва заметно — мыслью и собирают твою реакцию, вроде как вирусом. А потом ее рассылают по остальным. А все реакции вместе слагаются в решение».

Это была передача опыта, как жить в рабстве. Бедные пташки пытались создать себе хоть какую-то отдушину для счастья. Они были полны доброты и искренности. Они по-прежнему были десятилетками, хоть и накачанными вирусом и заточенными в эти горы плоти, в крохотные клетки. Они и останутся десятилетними, пока их когда-нибудь не сотрут.

Милена-матрица пребывала в неопределенности. Она ждала и слушала, скопляя в себе жалость и ужас.

«Бывает, что Корона спит», — рассказывали ей импульсы. И показывали, что происходит в подобных случаях. Когда она спит, огромные массивы — целые сады памяти — могут наобум подхватываться порывами согласованных, настроенных в резонанс электрохимических импульсов. И тогда дети уносятся вместе с ними подобно снам, таким же смутным, ущербным и скованным своей потусторонностью. Но уносятся же! И все сейчас наперебой рассказывали ей разные истории о том, как не им, а кому-то там вроде как удавалось вырваться на волю, обратно в родной, солнечный мир школы и игрушек, свежей травы и игр, с беготней по саду за большим сине-красным мячом. В мир, где они когда-то способны были двигаться и передвигать предметы; в мир, где у них когда-то были руки и ноги.

«У меня и у самой подобные воспоминания, — подумала Милена. — Они заключены во мне». Она вспоминала пухленькое лиловатое личико той, чешской Милены. Там были младенец и ребенок, а потом актриса, режиссер и Народная артистка, жена и восстановитель рака. Может, им всем тоже хочется на волю?

«Жизнь, жизнь!» — казалось, отчаянно щебетали импульсы-птички. Они радовались всей полнотой своего восприятия. Импульсы метались туда-сюда по нервным каналам. Воспоминания перекликались друг с другом, смакуя каждый контакт, а с ним и малую толику пусть скудного, пусть утлого, но все же независимого существования. Их мысли метались к Милене и обратно, словно шаловливая стайка скворцов.

Скворчата пристраивались на ней, как на проводах.

«А можно шоколадку? — просили они. — Ну вспомни для нас вкус шоколада!» Они заклинали ее вспомнить ощущение солнца на коже, свежего ветра на лице.

«Ты же только что поступила! Только что прибыла оттуда!»

«Яблоки! Вспомни для нас яблоки!»

«А купаться? Вспомни, как купаться! Ну?»

Они клевали ее воспоминания безобидными, кроткими, изголодавшимися клювиками. Это напоминало кормление голубей на Трафальгарской площади. Нервами Милена чувствовала эти лапки, нетерпеливо перебирающие ее провода.

Им так нужны были эти воспоминания.

А потом трепетной стайкой импульсы взвивались и разлетались кто куда. Чувствовалось, как они устремляются к кому-то еще и еще, к таким же голодным и жадным до общения. А за ними сквозь дрему вполглаза присматривало нечто, запредельно громоздкое и потому ощутимое лишь смутно, по крайней мере поначалу. Корона Мира вспоминала хранящиеся в ней бесчисленные сущности.

ИХ ВСЕХ СЛОВНО ПОГЛАЖИВАЛА некая исполинская рука. Консенсус что-то приязненно, чуть флегматично вспоминал. Вспоминал матрицы и предыдущие жизни, что формировались и были сформированы ими, его теперешними узниками. «О да, — словно говорил он, — а я-то совсем забыл. Ну а теперь-то, конечно, помню. Ты носил синюю кепку и тебе везло в играх; а ты любил лазать по деревьям в погожие дни; а ты рисовал по памяти целые здания; ты была хорошенькая, но молочные зубы доставляли тебе жуткие мученья. А у тебя к десяти годам оба родителя были еще живы-здоровы и пришли с тобой на Считывание и там с тобой пустились в пляс. Твои родители! Как ты по ним скучаешь, бедняжка, как хочешь, чтобы ты все еще могла с ними общаться. А какими взрослыми вы все себе казались, какими взрослыми и гордыми в день вашего Считывания!»