Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

Сталина по государственным вопросам. Такая обстановка также сказалась на поведении ректора – в послевоенные годы Вознесенский был полноправным, единоличным хозяином университета:

«Вознесенский распоясался. Студенты стали рабами, верней – рабынями, т. к. юноши были убиты во имя жизни Сталина. Начинали изредка стекаться счастливцы, но двух типов: разжиревшие армейские “политработники” и юноши без ног, без рук, слепые, изувеченные…‹…›

В такой обстановке Вознесенский нашел себя. Он командовал, писал приказы, “отчислял” – но не от работы, конечно, а от продовольственных карточек, от жалованья. Это было незаконно. Но что значил закон для Вознесенского? Он назывался “персона брата” и “не по блату, а по брату”.

Из Саратова он приехал главнокомандующим. Профессора трепетали его. Он каждого мог оскорбить безнаказанно. Разнузданный, наглый, крикливый, этот держиморда любил пускать пыль в глаза и на всех перекрестках орать о “чести Университета”. ‹…›

Ему льстили эти же профессора. Подхалимствовали. Они распространяли молву, что он “незаменим”, что Университету он приносит огромную пользу.

Чинопочитание нашей “демократии” носило такой характер, какой возможен только в полицейской, мертвой стране. С академиками и членами-корреспондентами носились. Им все было позволено. Доктора наук третировались. В такой государственной и академической системе наши университетские нравы считались образцовыми. Вознесенский был украшен высшим орденом»[1296].

«Он не слушался Москвы: он сильней министра! Плевать он хотел на какого-то там министра! Его брат – “славный соратник великого Сталина”, член “полит-бюро”»[1297].

Общеизвестно пристрастие Вознесенского к ковровым дорожкам (проистекавшее, по-видимому, от простого происхождения). Такая прихоть казалась особенно нелепой в ленинградской нищенской обстановке.

«Вероятно, – вспоминала Л. Я. Гинзбург, – только на фоне военных ассоциаций возможен ректор Вознесенский, который кричит на студентов, если они перед ним не успели вскочить или снять шапку. К нему как-то пришла на прием (наниматься) преподавательница французского языка. В кабинете у него лежала дорожка. Она прошла мимо дорожки. Вознесенский сказал: “Вернитесь и пройдите по дорожке”. Она вернулась и прошла по дорожке»[1298].

О ковре замечает и поступавший в аспирантуру Д. М. Молдавский:

«Всех, подавших заявления, принимал ректор университета А. А. Вознесенский, брат того знаменитого Н. А. Вознесенского, члена Политбюро. Ректора в обиходе называли “персона брата” и все без исключения относились к нему уважительно; он был человек знающий и справедливый. Нас собрали в его приемной. Ректор задерживался. Наконец он, седовласый человек в великолепном по тем временам синем пальто, появился с круглым перевязанным пакетом вроде арбуза. Я прошептал сидящему рядом со мной парню: “Сейчас закусим”. Сосед криво ухмыльнулся. Секретарша сказала, обращаясь ко всем нам: “В кабинете лежит ковер. Обязательно ступайте на него, а не обходите… Не будьте провинциалами…”»[1299].

Необычные для того времени деловые качества Вознесенского на посту ректора отмечали представители других вузов. Профессор-славист Московского университета С. Б. Бернштейн, встречавшийся с Вознесенским в 1947 г. в Москве, записал в дневнике:

«За час беседы с Вознесенским получил известное представление об этом человеке. Конечно, нашему Галкину (ректору МГУ. – П. Д.) до него далеко. Чувствуется размах, хватка, инициатива. И по уровню культуры стоит повыше нашего Ильи Саввича. Что-то в нем есть от предпринимателя старой дореволюционной России. Именно такие люди прежде выходили в миллионеры. Конечно, ему легче руководить, так как за спиной тень могучего брата»[1300].

Вознесенский не только «командовал» в университете на бытовом уровне – он мог иметь собственное мнение о науке, порой даже не соответствующее официальным установкам; тот же С. Б. Бернштейн пишет: «Я не раз замечал, что Вознесенский не жалует марристов»[1301]. Возможно, конечно, что причиной такого отношения Вознесенского к наследникам Марра было не столько владение теорией языкознания, сколько амбиции наместника Марра на земле – Героя Социалистического Труда академика Мещанинова, который блистал на научном небосклоне послевоенного Ленинграда.

Также Вознесенский был явно не в восторге от проводившегося директивно из столицы антисемитского курса; он понимал, что такие пристрастия отрицательно влияют не только на университет, но и в целом на науку. Полонистка Дора Борисовна Кацнельсон так описывает свое поступление в аспирантуру осенью 1946 г.:

«Это было еще время, когда ректором был известный профессор-экономист А. А. Вознесенский, ценивший мнение ученых и учитывающий их рекомендации. ‹…› Вступительные экзамены я сдала на “отлично”. ‹…› Когда моя кандидатура оказалась неутвержденной в Москве, в октябре 1946 года меня вызвал ректор и около десяти минут беседовал со мной. Сказал, что едет в Москву хлопотать об утверждении меня и нескольких других лиц еврейской национальности, стал расспрашивать о моих научных интересах и планах. Я без колебаний ответила то, что в душе уже решила под влиянием Марка Константиновича [Азадовского]: заниматься изучением художественного фольклоризма в польской поэзии XIX века. На столе у профессора лежала открытая папка, которую он, по-видимому, должен был взять с собой в Москву. Беседуя со мной, А. А. Вознесенский перелистывал бумаги, среди них я увидела написанные от руки рекомендации профессоров Азадовского и То'машевского. Вскоре ректор привез утверждение, и я, став аспиранткой кафедры славянской филологии, провела в Ленинградском университете три года (1946–1949)»[1302].

Не столь радостно закончилась история, поведанная деканом физического факультета С. Э. Фришем:

«Политические события, захватившие страну, не могли пройти мимо университета. Первым проявился еврейский вопрос. Для многих из нас, очень далеких от мысли, что в Советском Союзе могут воскреснуть антисемитские настроения, – это казалось неожиданным и чудовищным. Я помню, как в университет вернулся Ефим Евсеевич Гельман, бывший моим помощником по деканату в предвоенные годы. Осенью 1941 года он ушел добровольцем в армию и работал затем всю войну переводчиком в воинских частях. В первые месяцы демобилизации он явился ко мне, не успев еще снять офицерскую шинель. Мы встретились с ним очень дружески. Я предложил ему снова стать заместителем декана. Он согласился.

Через несколько дней я пошел к Вознесенскому с просьбой подписать приказ о его назначении. Вознесенский начал сперва издалека, спрашивал, что представляет собой Гельман, справится ли он с работой. Потом, когда я продолжал настаивать, с раздражением воскликнул:

– Слушайте, у вас на факультете и так много людей с нерусскими фамилиями, а вы мне подсовываете еще какого-то Гельмана!

Я не удержался и спросил:

– Разве в университете введена процентная норма?

– Норма, не норма, – успокаиваясь, ответил Вознесенский, – но вы представить себе не можете, как на меня жмут, требуя борьбы за чистоту кадров.

“Чистота кадров” – эти два слова, приобретших для многих роковое значение, приходилось слышать на каждом шагу. Они мешали зачислить в штат