Петер Каменцинд. Под колесом. Гертруда. Росхальде - Герман Гессе

подлинно великим, то в первую очередь из-за этого полотна, в котором говорила сама боль души, хотя оно не притязало быть ничем, кроме как совершенным образцом ремесла.

В часы работы Верагут забывал о слабости и страхе, о страдании, и вине, и неудавшейся жизни. Не был ни радостен, ни печален; весь во власти своего произведения, целиком им поглощенный, он дышал холодом творческого одиночества и ничего не требовал от мира, который для него исчез и канул в забвение. Быстро и уверенно, выпучив от напряжения глаза, он стремительными мелкими мазками наносил краску, углублял тень, добавлял свободы и мягкости трепещущему на свету листочку или игривому локону. Причем нимало не задумывался, что́ выражает его картина. Здесь все ясно, то была идея, озарение; теперь же речь шла не о значениях, чувствах и мыслях, но о чистой реальности. Он даже вновь сгладил, почти стер выражение лиц, сочинительство и рассказывание для него важности не имели, и складка плаща у колена была так же знаменательна и священна, как склоненный лоб и сжатые губы. На картине должны предстать только три человека в совершеннейшей предметности, каждый связанный пространством и воздухом с другими и все же обвеянный той уникальностью, что выделяет каждый глубокий образ из несущественного мира отношений и наполняет созерцателя трепетным удивлением перед фатальной необходимостью всякого явления. Так с картин усопших мастеров глядят на нас неведомые люди, чьих имен мы не знаем и не стремимся узнать, – люди более чем живые, загадочные, как символы всего сущего.

Работа продвинулась уже далеко, картина была почти готова. Завершение прелестной детской фигуры он оставил себе напоследок, намеревался приступить к ней завтра или послезавтра.

Минул полдень, когда художник, ощутив голод, посмотрел на часы. Поспешно умылся, переоделся и отправился в господский дом, где нашел в ожидании за столом только жену.

– Где мальчики? – удивленно просил он.

– Поехали кататься. Разве Альбер не заходил к тебе?

Лишь теперь Верагуту вспомнился визит Альбера. Рассеянно и слегка смущенно он приступил к еде. Госпожа Адель наблюдала, как он небрежно и устало режет кушанья. Вообще-то она уже не ожидала его к столу и, глядя на его утомленное лицо, почувствовала что-то вроде сострадания. Молча подкладывала еду, наливала в бокал вино, и он, угадывая неопределенную симпатию, надумал сказать ей что-нибудь приятное:

– Альбер что же, хочет стать музыкантом? По-моему, у него большой талант.

– Верно, он талантлив. Не знаю только, годится ли в артисты. По всей видимости, он подобным желанием не горит. И вообще не выказал покуда особого интереса ни к какой профессии, его идеал – этакий джентльмен, который учится, а равно занимается спортом, общением и искусством. Обеспечить себя таким образом едва ли возможно, со временем я ему объясню. Но пока что он прилежен, у него хорошие манеры, и я не хочу без нужды чинить препоны и тревожить его. После выпускных экзаменов ему все равно придется сначала пойти на военную службу. А позднее будет видно.

Художник промолчал. Он чистил банан и с удовольствием вдыхал аромат спелого фрукта, сытный и мучнистый.

– Если ты не против, я бы охотно выпил здесь кофе, – наконец сказал он.

В голосе его сквозили осторожная благожелательность и легкая усталость, будто ему было бы приятно немножко отдохнуть здесь душой.

– Я сейчас же распоряжусь, чтобы принесли кофе… Ты много работал?

Вопрос вырвался у нее совершенно мимовольно. Она не преследовала никакой цели, хотела только, коль скоро выдался на редкость добрый час, проявить чуточку внимания, а с непривычки это было нелегко.

– Да, я несколько часов писал, – сухо ответил муж.

Вопрос неприятно задел его. У них вошло в привычку никогда не говорить о его работе, и многие из более-менее новых картин она вообще не видела.

Госпожа Адель чувствовала, что светлый миг истекает, и не пыталась его удержать. А Верагут – он уже потянулся за портсигаром, намереваясь спросить позволения выкурить сигарету, – снова опустил руку и потерял охоту курить. Однако он без спешки выпил кофе, спросил про Пьера, учтиво поблагодарил и задержался еще на несколько минут, рассматривая небольшую картину, которую много лет назад подарил жене.

– Хорошо сохранилась, – сказал он, наполовину самому себе, – и выглядит вполне симпатично. Правда, желтые цветы вообще-то излишни, притягивают на себя слишком много света.

Госпожа Верагут промолчала; по случайности, именно желтые цветы, выписанные необычайно воздушно и тонко, нравились ей на картине больше всего.

Он обернулся и с легкой улыбкой сказал:

– До свидания! И постарайся не слишком скучать до возвращения мальчиков.

С этими словами он вышел из столовой и спустился по лестнице. Внизу его встретила собака, радостно запрыгала вокруг. Он взял в одну руку ее лапы, другой рукой погладил, посмотрел в преданные глаза. Потом окликнул в окно кухонную прислугу, попросил кусочек сахару, дал сахар собаке, бросил взгляд на солнечную лужайку и медленно пошел к мастерской. Как красиво нынче на воздухе, как легко дышится; но ему не до этого, надо работать.

В спокойном рассеянном свете высокой мастерской стояла его картина. На зеленой лужайке, на которой кое-где виднелись мелкие полевые цветы, сидели три фигуры – склоненный мужчина, погруженный в безнадежные раздумья, женщина, покорно ожидающая, печальная, обманутая в своих надеждах, и ребенок, радостно и безмятежно играющий среди цветов, а над ними могучий поток света, победно разлитый в пространстве и взблескивающий в каждом цветочном венчике с тою же беспечной задушевностью, что и в светлых волосах мальчика и в маленьком золотом украшении на шее горюющей женщины.

Глава 9

Художник продолжал работу до вечера. И теперь, сложив руки на коленях, ко всему безучастный от усталости, уже некоторое время сидел в кресле, совершенно опустошенный и выжатый, с ввалившимися щеками и слегка воспаленными веками, старый и почти неживой, как крестьянин или дровосек после тяжелейшей физической работы.

С превеликим удовольствием он бы так и сидел, целиком отдавшись усталости и дремоте. Однако суровая дисциплина и привычка одержали верх, и через четверть часа он решительно взял себя в руки. Встал, не бросив более ни взгляда на большую картину, пошел к купальне, разделся и не спеша поплыл вдоль берега.

Вечер выдался молочно-блеклый, от ближайшего проселка, приглушенный парком, долетал шум скрипучих возов с сеном да грубоватые оклики и смех усталых работников и работниц. Поеживаясь, Верагут выбрался на берег, тщательно досуха растер-разогрел тело, прошел в свою маленькую гостиную и закурил сигару.

Этим вечером он собирался писать письма, но сейчас нерешительно выдвинул ящик стола, снова сердито его закрыл и позвонил Роберту.

Камердинер тотчас