Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики - Александр Никонов

Наконец, под вечер я добрался до Павлово. И опять же меня поразил «шахтинский синдром». В городе, производившим автобусов больше, чем где-нибудь в стране, курсировали несколько «развалюшек», переполненных так, что люди висели на всем, на чем висеть было и можно, и нельзя. Повис и я со своим портфелем и доехал до центра города, рассчитывая устроиться в гостиницу. Но гостиница была переполнена до боли знакомыми мне смуглыми гражданами с усиками и в кепках. Что они такой массой делали в Павлово — один Аллах знает!

Мне дали адресок бабки, которая за рубль сдает койку на ночь. И опять путешествие на совершенно разваленном ПАЗике по дороге, где должен был бы застрять и вездеход, на окраину города, где я едва нашел дом этой бабки. Дом был сельского типа, с участком земли, и на этом участке вместо теплицы стояла огромная палатка, то ли самодельная, то ли военного образца. Бабка завела меня в палатку, где уже стояло штук двадцать раскладушек — и застеленных, и пустых. Под крышей палатки горела стоваттная лампочка, не выключаемая и на ночь. Бабка получила с меня рубль и выдала белье: серое, в дырках с большими штампами; плоскую грязную подушку и байковое одеяло тоже со штампом.

Я поинтересовался у этой бабки, где можно поблизости перекусить — ведь я целый день не ел. Бабка с удовольствием ответила, что нигде: во-первых, потому, что мы находимся в пригороде, где магазинов нет; во-вторых, потому, что и в городе в магазинах тоже ничего, кроме хлеба, нет, и тот весь расходится утром. Вареную колбасу и российский сыр выдают по килограмму два раза в год по специальным талонам. Талоны же дают только работающим, и то по рекомендации парткомов. В столовых — только пиво и никакой еды. О ресторане у бабки сведений нет.

Я с ужасом слушал бабку, и честно говоря, не верил ей. Жить в таких условиях просто нельзя, а при этом еще и выпускать автобусов больше, чем где-либо в другом месте в стране — это из области фантастики! Так я и заснул голодный и прямо под стоваттной лампой, а утром — прямиком на завод.

Созвонившись с главным конструктором по фамилии Жбанников, я прошел на завод и встретился с ним — молодым обходительным человеком. Я не смог удержаться от вопроса, касающегося питания населения. Жбанников вздохнул и подтвердил почти все, сказанное бабкой.

— Как же вы физически выживаете? — ужаснулся я. — Кто как, — уклончиво отвечал Жбанников, — ведь есть еще и рынок, спекулянты всякие… Но вы можете пообедать в заводской столовой, там кое-что есть.

К моим деловым предложениям по «гибриду» Жбанников отнесся скептически. На ПАЗах мало свободного места для размещения гибрида. Да и силовой агрегат приходит готовым. На знакомый мне ЛиАЗ он тоже не советовал обращаться — там внедряют гидромеханическую трансмиссию, и им больше ни до чего дела нет. А вот во Львов он посоветовал съездить — там головное КБ по автобусам, и все новые разработки проходят через них.

Я все-таки зашел в заводскую столовую, где меня накормили жидким супчиком без мяса, котлетами из хлеба с сильным запахом рыбы и мутным компотом, но уже со слабым запахом рыбы.

Выйдя с территории завода, я заспешил на автостанцию. При полном отсутствии закуски водка все-таки продавалась, и количество пьяных с утра было огромным. Кое-как я купил билет до Горького, но до отправления автобуса оставалось больше часа. Пища с рыбным запахом дала себя знать, и я заметался в поисках туалета. Мне указали на какую-то дверь без надписи в здании автостанции. Зайдя туда, я обнаружил темный, узкий, длинный — метров в пять

— проход, в конце которого на возвышенности, как трон, красовался огромный унитаз. Дверь была без запоров — ни крючка, ни щеколды — одна ручка, чтобы хоть прикрыть дверь.

Не успел я «орликом» взлететь на унитаз, как дверь распахнулась, и пьяный мужик, на ходу расстегивая ширинку, попер прямо на меня. Я соскочил с «трона», и, толкая мужика в грудь, задним ходом вышиб его наружу, заметив при этом, что глаза его были закрыты. Только я снова добрался до унитаза, та же сцена повторилась. Положение было почти безнадежным.

Но меня спасла природная изобретательность. Я вышел из туалета и стал искать веревку, проволоку, цепь или что-то вроде этого. В мусорной куче я обнаружил грязнющую, но еще прочную веревку достаточной длины. Привязав веревку к ручке двери изнутри, я уселся на унитаз, держа в руке ее конец. Только я решил, что туалетный вопрос улажен, как снова слетел с унитаза носом вниз. Дверь рывком открылась, и очередной пьяный пролез в проход, расстегивая ширинку.

Я рассвирепел. Придерживая падающие брюки одной рукой, я вышвырнул незваного посетителя наружу, и, выйдя с ним вместе, ногой сшиб ручку на двери туалета снаружи. Потом зашел, захлопнул дверь, и крепко держа веревку в руке, наконец, воспользовался унитазом. Так что, если вам пришлось побывать в те годы в туалете на Павловском автовокзале, и вы видели длинную веревку, привязанную к ручке двери, а тем более воспользовались ею для защиты от назойливых посетителей — знайте, что это мое изобретение!

Из Горького поездом добрался до Москвы, чтобы встретиться там с Таней. Она все еще ждала меня, и я видел, как рада она была моему приезду. Как понять женскую душу? Правда, я убеждал Таню, что у меня «никого нет», и я занят только работой.

В сравнении с Тамарой Таня, конечно же, проигрывала, и это не могло не сказаться на страстности нашей встречи. Но Таню я тоже любил, просто любовь к красавице-Тамаре чуть-чуть ослабила влечение к Тане. Но Таню, как и Лилю, я считал своими, близкими людьми, женами, что ли. Ну, а Тамару — последней, любимой женой. Вот такая азиатская ситуация получалась, при всей моей нелюбви к Азии и азиатскому менталитету.

Во Львов я полетел самолетом. Конечно же, я, как почти все, побаивался самолетов, но в этом рейсе я наблюдал просто панический страх перед полетом у моего соседа по креслу. Самолет был КБ Антонова — «АН», кажется «АН-12». Я сидел у иллюминатора, сосед — рядом. При взлете он, тщательно пристегнувшись, прикрыл глаза руками и дрожал крупной дрожью, как собака от холода. Когда самолет оторвался от взлетной полосы и шасси с треском убралось, сосед ожил. Он даже шутил и съел свой обед.

Но при подлете к Львову с ним стало твориться нечто невообразимое. Он чуть не залез под кресло, если это можно было только себе представить. Его трясло, он, не стесняясь, стонал, как беременная женщина, закатывал глаза. Мы со стюардессой чуть ли ни силой его пристегнули, и он, повиснув на ремне, перегнулся вперед, снова прикрыв себе глаза. С виду это был мужчина лет пятидесяти, еврейской внешности.

Когда самолет приземлился, но еще не остановился, сосед, потеснив меня, прильнул к иллюминатору, и с паническим выражением лица смотрел куда-то вниз. И только тогда, когда самолет остановился, он откинулся на спинку кресла и выдохнул, казалось бы, кубометр воздуха.