Магам можно все (сборник) - Марина Дяченко

Щелкун сидел, скучающе поглядывая вокруг, изредка поднимая на Варана умные темно-красные глаза. Этот щелкун, натасканный в охранной канцелярии, прекрасно знал, что его хозяин — тот, в чьих руках желтый стек с ароматным шариком на конце. Варан похлопывал стеком по башмаку. Писцы сидели вдоль стен, в одночасье превратившись в гипсовые статуи.

Так прошло два часа. Никто не сказал ни слова.

Когда лица сидящих приобрели зеленоватый оттенок, Варан решил, что воспитательное собрание пора прекращать.

— За каждую ошибку в копии, затяжку или проволочку буду запирать в кладовой — вот с ним, — Варан кивнул на щелкуна. — Все смерти заранее объявлю несчастным случаем на работе. Ясно?

Писцы закивали с воодушевлением. Им казалось незаслуженным счастьем, что за долгие часы ожидания бестия так никого и не цапнула. Когда на ядовитых челюстях щелкуна снова воцарился намордник, двое самых ленивых работников, не удержавшись, обнялись.

Вернув щелкуна в охранную канцелярию, Варан велел отвезти себя к морю и долго плавал в прибрежных скалах. К вечеру случился небольшой шторм; опасно катаясь на волнах, Варан расцарапал о ракушки локти и колени. Вернувшись домой, почувствовал себя пустым и слабым, как шкурка сытухи, и едва доковылял до постели. Лика завела было ритуальный танец — он махнул рукой, веля бросить глупости и просто посидеть на краешке кровати. Она повиновалась.

Лика досталась ему вместе с домом и коридором в сто пятнадцать шагов. Она была беспамятна: год назад какой-то «торговец красотой» напоил ее «сладеньким молоком» — так на профессиональном жаргоне называется белесое зелье забвения. Лика не знала своего настоящего имени и откуда она родом. Лет ей было совсем немного, вряд ли больше восемнадцати. В доме «торговца красотой» ее выучили танцевать и повиноваться; Варан поначалу пытался отказаться от красивой куклы с бездумным взглядом, но вовремя понял, что отвергнутую девушку тут же пустят на корм саможоркам.

Лика осталась у него. «Торговец красотой» обладал отличным вкусом: девушка была легкой и светлой, как солнечный день. Варан постепенно привязался к ней, и очень скоро оказалось, что она хоть и беспамятна, но не бездумна.

Он рассказывал ей о разных землях, пытаясь поймать тень узнавания на ее лице. Она виновато качала головой: ничто из того, что описывал ей Варан, не казалось ей знакомым. Единственным знаком, кое-как проливавшим свет на прошлое Лики, был ее страх перед водной гладью. Может быть, она из пустыни, думал Варан. Или из Стеклянного леса — там воды много, но нет ни одного озера. Наверняка ее кто-то ищет и оплакивает… или уже забыл, как Нила забыла меня.

Лика тоже привязалась к нему — это проявлялось прежде всего в страхе его потерять. Лика откуда-то знала, что Император суров и чиновники его часто лишаются и положения, и головы; всякий раз, когда Варан шел «наверх», в ее глазах появлялась паника. Что уж говорить о внезапных вызовах, подобных сегодняшнему…

Варан потер лицо. Экипаж давно миновал квартал «спящих фонтанов», где помещались обиталища знати, и выехал на обводную дорогу — узкую колею, огибающую холм. Императорская столица была колоссальным человеческим муравейником, включавшим в себя многоэтажные подземные галереи, сплошную чешую крыш на склонах холмов и у подножия скал, паутину канатов и мачт, образующих «небесные кварталы». Дворец Императора был городом в городе и полностью занимал — внутри и снаружи — единственный на побережье потухший вулкан. Когда верхушку вулкана окутывали тучи, в городе говорили — Император гневается. Когда вместо туч появлялись светлые облака, говорили — Император думает о нас. В те редкие дни, когда верхушка вулкана четко виднелась среди ясного неба, говорили просто — «Слава Императору».

Подставка обитал под южным склоном. Добраться туда можно было либо городскими улочками, либо «небесным путем»; возница, видимо, получил приказ торопиться и повернул «на небо». Варан снова прикрыл глаза.

…Забыл, как Нила забыла меня.

Какое счастье — вырасти на Круглом Клыке и не знать, что на свете существуют щелкуны и «торговцы красотой». И Нила никогда этого не узнает. У нее наверняка дом, семья, ее дети уже почти взрослые… Все втихомолку считают себя горни и ждут господина на белой крыламе, чтобы поступить к нему в пажи и улететь отсюда — далеко-далеко…

Варан тряхнул головой. Его мысли ходили по кругу, как работник у винтовой пружины. Как странно: пока он бродил в поисках легенды, мысли о Ниле навещали его нечасто. Когда он решил бросить все и осесть на одном месте, наконец-то обзавестись семьей… Прожить человеческую оседлую жизнь…

Неужели та, черноволосая, все так же вспоминает его, разводя огонь в своей печке?

Варан дернул уголком рта. Город лежал теперь под ним — от кварталов исходил теплый воздух, в дрожащих потоках поднимались запахи и негромкие звуки, но огней почти не было. Императорский приказ: по ночам спать, днем работать. За музыку и танцы после захода солнца — каторга. Император суров, и всем это нравится. Во всяком случае все делают довольный вид…

«Небесная дорога», натянутая от мачты к мачте, покачивалась. Лязг панцирей под платформой звучал гулко и был, наверное, слышен внизу. Не один ремесленник, оторвав голову от подушки, вслушается в небесный грохот и скажет сонной жене, что, мол, императорский чиновник едет среди ночи по важному делу…

Варан устроил руки на подлокотниках и опустил голову на грудь.

…Человеческую оседлую жизнь.

Дух авантюризма и жажда странствий — вот что заставило его покинуть Круглый Клык. Тот мальчишка, что едва не ушел с плотогонами, жил в юноше и жил потом в мужчине. Потребовались годы, чтобы осознать: легенду не взвесишь в руке, а некоторые вопросы не имеют ответов, их некому задавать, кроме себя самого… Дух авантюризма ослабел с годами, жажда странствий притупилась, и Варан подыскал себе пристанище в Озерном краю — месте спокойном и плодородном, равноудаленном от моря и от степи.

Но Император, или Шуу, или кто там играл его судьбой, рассудил по-своему.

Несколько лет Варан учительствовал в большом поселке, за это имел комнату при школе, дрова, пропитание и полный покой. Между ним и детьми никогда не было ни ссор, ни лжи, ни особенной любви: он хорошо делал свое дело и не злоупотреблял розгой. Иногда под настроение мог рассказать что-нибудь о своих странствиях. Для рассказов выбирал только смешное или забавное; возможно, дети считали, что все годы его бродяжничества были одной затянувшейся шуткой. Зато, если кто-нибудь из них пытался рассказать о себе, Варан всякий раз мягко уклонялся от разговора.