Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
—Сегодня же и поедете в Семиглавый. В провожатых у вас Михаил Иванович будет. Чапаев тоже поедет. Сложится возможность попасть ему в Семиглавый — попадет. Только, кажется, все на тебя ляжет, Ромашка. Взрослому в Семиглавый нельзя: казаки схватят. Не испугаешься казаков?
Что я мог ответить? Сказал, что не испугаюсь, что видел в Осиновке Долматова.
—Вот и поедешь. Поедешь, разыщешь там конный военный пункт, спросишь хорунжего Климова. Этот Климов и будет Семен Ильич. Убедишься, что это он, прочитаешь наизусть, что в этой книжке написано. Понял? А сейчас пойдем завтракать. Книжку-то пока дай сюда.
После завтрака Макарыч вернул мне ее, велел пойти на сеновал и заучивать, что им написано.
37
Отправились мы из Осиновки после обеда. Серега с дедушкой едут на наших саврасых, а я с Чапаевым и Михаилом Ивановичем в полуфурке. Широкозадый корноухий мерин трусит и трусит. Едем то по дороге, то сворачиваем на целину и прямиком через пологие холмы и балки.
Григорий Иванович с Кожиным то заговорят, то замолкнут. Я смотрю, как, струясь, бежит дорожная обочина, и повторяю, повторяю про себя все, что заучено с листков из записной книжки Макарыча. Уверен, что знаю, помню не только слова, но где и какие знаки поставил Макарыч, а страшусь. И, повторяя, все время думаю: «Вдруг да забуду, вдруг да забуду?!» Правда, тут же вспоминаю, как Макарыч заставлял меня пересказывать написанное. Иногда он требовал этого неожиданно. Говорит, говорит о чем-нибудь да вдруг и прикажет:
—А ну, Ромашка, повтори, что ты заучил! Последний раз он заставил меня повторить в ту минуту,
когда я собирался сесть в полуфурок. Возле меня Акимка с Дашуткой, Максим Петрович с теткой Пелагеей. Они на случай, если я не вернусь в Осиновку, прощаются со мной. Акимка наказывает, чтобы я ему письма писал. Дашутка с теткой Полей, перебивая друг друга, просят не забыть бабане кланяться. А Макарыч потребовал:
—А ну-ка, прочитай заученное!
Прочитал. Он одобрительно качнул головой и, встряхивал мою руку, уже не строго, а весело и бодро сказал:
—Ну, Ромашка, не как тогда на пароходе с тобой прощаюсь. Увидимся. Не раз теперь в Балакове побываю. А дяде Сене вот еще что передай: ждет, мол, Макарыч, когда Шипов до Саратова доберется. Не забудешь?
И я начал повторять про себя, что Макарыч ждет какого-то Шилова в Саратове.
Раздался веселый раскатистый смех Григория Ивановича, и я прислушался к тому, что говорил Михаил Иванович:
—Попробуй окликнуть его дядей или запросто сказать: ты, мол, мужик и я мужик. Побелеет и за плеть схватится. Оскорбление полное. Не дядька и не мужик он, а казак. Чудные люди. С виду все красивые, как отборные, а старого от пожилого не отличишь. Все с бородами. Так у казаков по вере положено. Старинная у них вера, двумя перстами крестятся. Нами, русскими, брезгуют. Из своей кружки, хоть умирай, водой не напоят. А напоят, так враз эту кружку если не выкинут, то уж моют, моют, а затем свяченой водой окропят.
—Да неужто это правда? — смеялся Чапаев.
—Это еще что! Слушай, вот что уж при мне сотворилось, на глазах. Ну, увидали они: царя не вернуть, революция вширь пошла, мужики землю требуют. И до чего же они додумались? Решили революцию к себе не пускать. На первом же полустанке — а он как раз на ихней земле, в Семиглавом Маре, дорогу порушили, и поездам ходу нет. Ну, а по дорогам, что из мужицких губерний на земли уральского казачьего войска легли, верховых казаков на посты выслали. Стоя г.
Не пускают революцию. С нашей-то стороны они еще не совсем отгородились, а вот с самарской верст на двадцать всю степь выжгли. Неделю целую небо в зареве стояло, дым и вонючую гарь до Осиновки доносило. В общем, кондовый народ— уральские казаки, царевы любимцы. Они его плетями да шашками охраняли, а он им всякие привилегии.
Завечерело, и Михаил Иванович свернул корноухого к небольшому прудку в балке.
—Покормим, попоим коней и дальше тронемся. К утренней зорьке как раз у семиглавской грани будем.
Распрягли лошадей, спутали, пустили пастись, разожгли костер и до полуночи проговорили о казаках. Михаил Иванович утверждал, что к революции их за волосы не подтащишь. Редкий казак в бедняках окажется, да и то ненадолго. Степи в вольном владении, ни податей тебе с них, ничего. Слушать Кожина было интересно. За все время только Серега раз перебил его, спросив:
Дядь, а Семиглавый почему называется так, да еще Маром?
«Мары» по-казачьи—«горы»,— принялся объяснять Михаил Иванович.— Ну, горы не горы, а вроде бы курганы высокие. И вот их вокруг поселения семь. Семь, значит, маров. Там селенье-то — и ста дворов нет, а назвали звонко. Да вот подъедем к нему, поймешь, отчего он Семиглавый.— С этими словами Кожин поднялся, потягиваясь, посмотрел на бегущий в облаках месяц и приказал запрягать коней...
Заря только-только положила первую малиновую полосу на краю степи, ночь еще держалась по балкам. Мне казалось, что мы еще долго будем ехать. Но Михаил Иванович остановил корноухого и заявил:
—Слазь! Отсюда пешком пойдем.— Он махнул рукой на ближайший холм. В белесом утреннем полусвете на вершине холма маячило раскидистое дерево.— Ишь верба! От нее до Семиглавого ровным счетом две версты.
Григорий Иванович соскочил с полуфурка, толкнул вверх козырек картуза и некоторое время смотрел на вершину холма. Затем повернулся ко мне, потянул за руку.
Вот какой уговор будет,— кивнул он.— От той вербы пойдешь, а я возле нее до темной ночи пробуду. Сержанина стану ждать.— И вдруг решительно двинул локтями и заявил:— Да что я толкую! Пойду с тобой, и все!
Нет, я один пойду. Макарыч так велел,— ответил я и почувствовал, как щеки и уши у меня загорелись. Я уважал Григория Ивановича, а сказал грубо, независимо, будто чужому или злому человеку. Мне было стыдно.
До вербы на холме меня провожали все. Заря горела в полнеба, седой низенький полынок лоснился на ветру, золотился.
Михаил Иванович, прихрамывая, шел впереди, покашливал и говорил так, будто обещал показать что-то хорошее, приятное:
—От вербы и казачья грань как на ладони будет. Надо ж!.. Сказывают, всем казачьим войском ее копали, и длины ей сотни верст. До городка Гурьева, что
