Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

место. Толстуха медленно, как вол, покачала головой. Карлик улыбнулся и посмотрел ей прямо в глаза.

— Тогда расскажи, что меня ждет.

Настала ночь. Толстая Мэм Эттейла сидела за столом, покрытым зеленым сукном, удобно взгромоздив на его край свой внушительный бюст. Из подмышек по ее платью медленно расползались темные пятна пота. Гадалка перетасовала карты, разложила и недоуменно уставилась на них. Карлик заглянул ей через плечо и громко рассмеялся, а потом зажег лампу и сел напротив.

— Ох ты, как занятно. И что ты про это думаешь?

Унылый золотой свет заиграл на грязных, пестрых картонных прямоугольниках. Карлик склонил голову набок и принялся с любопытством их разглядывать.

— Ну же! — приказал он.

Толстуха по-прежнему смотрела на него.

— Давай!

Эшлим, всеми забытый, сидел в углу. Он спросил, можно ли ему идти домой, но карлик не позволил.

— Возможно, мне понадобится, чтобы вы отнесли еще одно послание, — небрежно бросил он.

Еда давно остыла. Овечья голова вглядывалась в густеющую темноту выпученными глазами. Внизу взад и вперед ходили подчиненные карлика — туда-сюда, туда-сюда, со срочными донесениями из Артистического квартала, со слухами из Чеминора и догадками относительно Пон-де-Нил. Но ни гадалку, ни ее клиента ничто не интересовало. Эшлим видел лишь их головы, одержимо склоненные над картами, утопающие в золотистом свете. Иногда до художника долетало приглушенное бормотание:

— Две реки — послание!

— Избегайте встреч!

Зал остывал. Эшлим неловко закутался в плащ и уснул.

Позже произошла ссора — а может, ему это приснилось. В темноте кто-то перевернул стол. С грохотом опрокинулся табурет. Упала и разбилась бутылка. Эшлим услышал, как Толстая Мэм Эттейла тяжело дышит ртом, а потом говорит:

— Мое место — на рю Серполе! То, о чем вы просите, пока невозможно!

Эшлим смешался. У него возникло странное впечатление: казалось, карты текут сквозь холодный воздух, словно между рук невидимого фокусника, и каждая маленькая, грубо намалеванная картинка вдруг становится безжалостно яркой, живой и очень далекой.

Когда он проснулся снова, светало. Если даже гадалка и карлик перевернули стол, то успели вернуть его в прежнее положение и сидели за ним, опираясь локтями на зеленое сукно, глядя то на карты, то друг на друга. Карлик взъерошил волосы, и они стали похожи на шипы, его лицо казалось помятым и нездоровым. Огромный стол был завален объедками, под локтем у Мэм Эттейлы возвышался кувшин с «кофе служанки». Засохшее молоко белело на ее волосах и верхней губе.

Казалось, они беседуют на языке, которого Эшлим не понимал. Художник встряхнул головой и откашлялся, надеясь, что они обратят на него внимание и перестанут делать вид, будто его здесь нет. Толстая Мэм Эттейла пристально и безучастно посмотрела на него, алчное выражение на ее лице понемногу начинало исчезать. Великий Каир встал и потянулся, потом вытащил из овечьего черепа один из апельсинов и, обдирая с него кожуру, направился в соседнюю комнату. Эшлим услышал сквозь стену приглушенное «у-лу-лу». В следующее мгновение в зал устремились кошки со всех окрестностей Монруж. Они окружили карточный стол, терлись о ноги гадалки… Их становилось все больше, пока комната не наполнилась их дребезжащим мурлыканьем.

— Это не мои кошки, — гордо сообщил карлик, доедая апельсин. — Они собираются ко мне со всего города, потому что я говорю на их языке, Что скажешь?

Гадалка с довольным видом пригладила волосы.

— Очень мило.

Эшлим чопорно встал, оставил их и вышел в город, где утренний свет, как снятое молоко, заливал стройплощадки и фасады новых построек, возводимых карликом. Когда художник обернулся, башня казалась сгустком темноты. Лишь наверху желтело единственное окно, а в нем — два силуэта. Художник протер глаза.,…

Карта четвертая

Повелитель Первого Деяния

Эта карта предвещает хаос и неопределенность. Путешествие или любое предприятие, исход которого предсказать невозможно. Другое толкование — колебания и непостоянство.

Я слышал в кафе, как один философ сказал:

«Мир так стар, что сама материя, из которой он состоит,

больше не знает, какой ей надлежит быть».

Анзель Патинс

«Несколько записок для моего пса»

Если встать у окна мастерской художника в Мюннеде и посмотреть на Низкий Город, вы почувствуете, что ваш взгляд словно встречает на своем пути плотину и разливается, как стоячий пруд, затопляя все вокруг. Небо напоминает цветом цинк.

Эшлим тупо плыл по жизни. Возможно, он зря заварил эту кашу, зря свел карлика и гадалку.

Однажды ночью ему приснилось, что он стоит на галерее, которая опоясывает первый этаж огромного здания.

«Весь пол был завален грудами поношенной одежды, — пишет он в своем дневнике. — Среди них сотнями бродили старухи с напудренными щеками и сердитыми слезящимися глазами. Они деловито копались в вещах; черные пальто делали их похожими на жужелиц».

Потом пришли Братья Ячменя в сопровождении Великого Каира, который тут же начал раздавать разноцветные воздушные шары.

«Шаров на всех не хватало. Женщины дрались из-за них. Побагровевшие от ярости, они носились друг за другом по галерее. Я проснулся весь в поту, словно побывал в преисподней».

Портреты Эшлима по-прежнему пользовались спросом, но он заметил, что клиенты выглядят расстроенными, рассеянными, им трудно сидеть неподвижно.

«Ни с того ни с сего они вдруг впадают в уныние, — пишет Эшлим. — Через миг это проходит. Оказывается, они только что осознали, что отрезаны от всего мира, а это так утомляет. Они говорят, что живут как на острове, и мне кажется, они правы».

Вскоре в его жизни появились новые беды. Вернее, беды появились у Полинуса Рака… но Эшлиму они прибавили головной боли.

«До меня дошли слухи, — не без удовольствия отмечает Эшлим, — что он весьма неосторожно вложил деньги в Низком Городе. Если «Die Traumunden Кnаbеn» провалятся, он разорится, и все его покровители отвернутся от него. При этом они постоянно вмешиваются в подготовку спектакля, требуя сделать что-то «более приемлемое». Они хотят, чтобы декорации и костюмы разрабатывала Одсли Кинг, но те, что уже есть, их не устраивают. По их мнению, они «мрачны» или «бесцветны», но в то же время слишком «двусмысленны» и «откровенны». В итоге Рак отправляется в «Колбасную Вивьен», чтобы поужинать в одиночестве. Со мной не разговаривает. Тем временем кто-то предложил поставить другую пьесу — про Братьев Ячменя».

Эта идея вызывала у Эшлима легкую брезгливость.

«Наша парочка всемогущих идиотов настолько завладела умами, что впору увековечить ее в пьесе. Кто еще будет шататься по ночам вдоль сточных