Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

Пока я смотрел на него, солнце выглянуло из-за облаков. Мне почудилось, что над его лысым желтым черепом вспыхнул невыносимо яркий нимб! Все продолжалось буквально пару секунд. Потрясающе красиво — это ослепительное сияние вокруг его головы. Оно как будто растопило розовый кирпич у него за спиной, и небо раскрылось, как книга с белоснежными страницами… Но тут снова поднялся ветер, солнце спряталось, и я увидел, что его лицо изъедено болезнью, которую он, похоже, подцепил еще в молодые годы. У него дрожали губы. Он выглядел больным и озабоченным. И все-таки от него исходила мощь. Она не давала к нему приблизиться, Эшлим, она толкала меня, как ветер… Мне кажется, чума в конце концов доберется до всех нас!

Карлик суеверно вздрогнул и снова умолк. Эта черта его характера до сих пор не проявлялась. Сначала Эшлим заподозрил, что коротышка все выдумал от начала и до конца — или по крайней мере изрядно приукрасил, чтобы произвести более сильное впечатление. Но когда тот провел по лицу пальцами, унизанными тяжелыми кольцами, отвернулся и мрачно уставился в окно, было уже невозможно не поверить: то, что случилось на Линейной Массе, не на шутку его встревожило. Он отказался от предложенного Эшлимом чая. Жест, который заменил слова, явно указывал: в ближайшее время карлику не до веселья. Художник подозревал, что его новый покровитель впал в некое тревожно-подавленное настроение, которое появляется и проходит при определенной погоде. Наверно, это какая-то разновидность меланхолии.

— Вообще-то, — резко произнес он, — я много думаю об одной женщине… Я видел ее, когда заходил на рю Серполе. Толстуха, которая гадает на картах… Говорят, она переселилась к Одсли Кинг. Смею надеяться, вы знаете, о ком я говорю?

Эшлим вопросительно кивнул. Карлик ответил ему странной улыбкой — слабой, но явно заговорщической, и вытащил из внутреннего кармана кожаной куртки конверт с красной восковой печатью, похожей на карбункул.

— Еще бы. Я хочу, чтобы это ей передали… — он на мгновенье задумался. — Скажите, что я больше всего на свете интересуюсь картами. Убедите в моем совершенном почтении. Представьте меня в самом выгодном свете. Это задача для настоящего романтика, Эшлим, и я вам полностью доверяю. Отнесите письмо на рю Серполе, как только сможете.

Эшлима охватила паника.

— А как насчет Одсли Кинг? Не исключено, что она узнала мой голос, когда мы дрались на этой несчастной лестнице! Как я покажусь ей на глаза?

Карлик посмотрел на портретиста без всякого выражения и протянул письмо. Целую ночь Эшлим не сомкнул глаз, а наутро явился на рю Серполе с букетом лилий в руке. Лилии были белыми, как воск, и тяжелыми, точно и впрямь были восковыми:

— Как ты?

— Как видишь.

В комнате было холодно. Одсли Кинг возлежала на диване — хрупкая, тихая, оцепенелая, закутанная в шубу с немыслимо просторными рукавами. Она неохотно рассказала о «разбойниках», ее взгляд начинал испуганно блуждать всякий раз, когда за окном проходили строители с тачками. Повсюду стояли вазы с анемонами, словно хозяйка комнаты уже хоронила себя. Пурпурные или винно-красные — цвета ее болезни — анемоны покорно склоняли головы. Она болтала о всяких пустяках: чем занимается — «теперь я целыми днями сижу тут, в мастерской», что ест — «я вдруг поняла, что терпеть не могу рыбу!». Эшлим подсел ближе и пристально разглядывал ее, но она не стала над ним смеяться.

— Тебя не затруднит подойти к окну и взглянуть? К нам влезли грабители, и я теперь очень переживаю.

Нет, заверила она, больше не появилось ни одной картины. Эшлим заметил, что ее мольберт стоит сложенный у стены. Она набросала несколько шаржей, но не станет их показывать ни ему, ни кому бы то ни было. Они недостаточно хороши. И вообще они полежали день, а потом она их порвала. Почему Эшлима так долго не было? Она будет рада снова попозировать — если он, конечно, не против.

Жизнь казалась такой тихой. И незачем себя утруждать. Да, жизнь пустой не назовешь, но все так тихо.

— Гадалка заботится обо мне, но Высокий Город для меня потерян, — вздохнула Одсли Кинг.

С другой стороны, у нее так много времени, чтобы поразмышлять! Дни тянутся так долго!

Эшлим пообещал, что непременно появится снова, и очень скоро. Когда он вышел, Одсли Кинг уже тревожно осматривала углы комнаты.

В тесной прихожей с потрескавшимся линолеумом, заваленной холстами, Эшлим столкнулся с Толстой Мэм Эттейлой. Гадалка склонилась над ведром. Ее могучий зад обтягивало широкое платье с набивным рисунком в цветочек и рукавами-фонариками, которое при ее формах смотрелось крайне нелепо. Толстуха мыла пол. Это была нелегкая работа, и она то и дело тяжело переводила дух, по-рыбьи приоткрывая рот, а по ее мощным рукам бежали широкие ручейки пота. Прихожую освещал лишь маленький квадрат форточки, выходящей на общую лестницу. Все тонуло в буром полумраке, и гадалка казалась неподвижной и величественной, как огромная тяжелая статуя. Но тут Эшлим подошел ближе, статуя выпрямилась, вытирая щеку могучей кистью, и с невозмутимым видом шагнула ему навстречу. От ведра шел пар. Толком не зная, что сказать, художник вручил ей послание карлика. Гадалка повертела конверт, исследовала пунцовую печать, взвесила его на своей огромной загрубевшей ладони, словно никак не могла решить, что с ним делать.

— Не хотите стаканчик анисовой настойки? — негромко осведомилась она.

— Благодарю вас, — отозвался Эшлим. — Мне надо идти.

Они разговаривали впервые. Эшлим следил за ее толстыми пальцами, когда она вскрывала конверт — похоже, эти руки были непривычны к подобным операциям. Гадалка заметила это и отвернулась с почти неосознанной застенчивостью, чтобы прочитать записку, нацарапанную на одиноком листе бумаги. Ее губы зашевелились. Эшлим, который с удовольствием оставил бы ее в одиночестве, будь у него такая возможность, уставился в стену. Краем глаза он видел, как яркий румянец медленно заливает ее толстую шею и блеклые щеки, покрытые пушком и усеянные легкими бисеринками пота. Эта грузная женщина с мощными плечами, медлительная, спокойная, как вол, краснела! Портретист забарабанил пальцами по ноге и беспокойно уставился на исходящее паром ведро, изо всех сил стараясь не сводить с него глаз. Из форточки долетал глухой грохот: строители возили тачки. Этажом ниже, судя по запаху, что-то готовили. Внезапно Эшлима охватило странное чувство: ничего не произошло, все как обычно, все по-прежнему… Потом на улице кто-то закричал, и очарование рассеялось. Гадалка наконец-то сложила записку, с некоторым усилием запихала обратно в конверт… и, сунув его в вырез платья, пригладила то место, где он обосновался.

— Ваш приятель — чудный человечек, — проговорила она. —