Вирикониум - Майкл Джон Харрисон

— Ничего не выйдет, — прошептала она. — Как ты мог допустить, чтобы я умерла здесь?

Это было настолько несправедливо, что Эшлим не нашел, что сказать. Он лишь моргал и беспомощно смотрел на горящий портрет. Толстая Мэм Эттейла, привыкшая к подобным лихорадочным вспышкам, уже терпеливо поднималась на ноги. Раскинув могучие руки в примирительном жесте, она попыталась подхватить Одсли Кинг. Задыхаясь и рыдая, художница выскользнула из ее объятий гибким рыбьим движением.

— Возвращайтесь в вашу сточную канаву! — выпалила она. На глаза ей попалась колода, разбросанная на столе. — Эти карты теперь меня уже не спасут. Они пахнут свечами. Они пахнут как похотливая старуха!.. — и принялась пригоршнями швырять карты в огонь. Они трепетали, чернели и разлетались, как коноплянки из клеток на рю Мондампьер.

— Где заступничество, которое ты обещала? — рыдала Одсли Кинг. — Где освобождение, которое ты предсказывала?

И она бросилась через сад, чтобы осесть, отчаянно кашляя, у стены. Пять карт, обуглившихся по краям, все-таки уцелели. Сам не зная почему, Эшлим спас их и отдал гадалке. Он наблюдал за собой как бы со стороны, удивляясь самому себе: как облизывает пальцы, как торопливо собирается с силами, чтобы сунуть руку в огонь — все это прежде, чем успел осознать, что делает… и почти сразу пожалел о том, что сделал. Толстая Мэм Эттейла забрала карты, словно приняла его порыв как должное, и без лишних слов сунула их в рукав своего грязного хлопчатобумажного платья как носовой платок. Осознав свою ошибку, Эшлим почувствовал себя больным и обиженным. Порыв Одсли Кинг заставил его действовать не раздумывая.

Портретист подошел к ней.

— Не слишком вежливо — сжигать портрет, — бросил он, — и карты тоже. Мы не можем тебя обессмертить.

Одсли Кинг смотрела на него в упор, пока не вынудила его отвести взгляд.

— Ты просто играешь! — крикнул Эшлим. — Я думал, тебе в самом деле противен Высокий Город с его позерством… — он сердито прошелся взад и вперед, размахивая руками. — Теперь решай, чего ты хочешь на самом деле, если хочешь, чтобы я тебе помогал.

Она мучительно закашлялась.

— Я уже умерла, так что Высокий Город может не беспокоиться! Может, они обойдутся без моего портрета? Они ведь ждут не дождутся, когда можно будет выставить его на продажу! Стервятники!

Эшлим заставил себя пропустить эти слова мимо ушей, хотя догадывался, что они не слишком далеки от истины. Он подобрал палку и пошарил в костре, пытаясь разобраться, что из этих хлопьев пепла было когда-то его холстом, а что — злополучными картами Толстой Мэм Эттейлы. Гнев понемногу стихал, прошла дрожь. Эшлим подул на обожженные кончики пальцев. Найдя в себе силы снова обернуться, он обнаружил, что гадалка стоит за спиной Одсли Кинг и, исполненная обычного терпения, поддерживает художницу, точно уставшего ребенка. Та слишком ослабла, чтобы сопротивляться. Эшлим и гадалка молча внесли ее внутрь. Когда на первой лестничной площадке портретист обернулся, костер уже погас, и в углах сада сгустилась тень. Легкий ветерок на миг раздувал угли, они вспыхивали, становясь похожими на цветки сенны, и высвечивали силуэт его мольберта, который стоял рядом, точно маленькое тощее животное на привязи, поджидающее хозяина.

На полпути из уголка рта у Одсли Кинг побежала тонкая струйка крови. Ее глаза расширились… вспыхнули… погасли…

— Мне приснилась рыба, — сообщила она. — Дурной сон. Мы можем подняться как-нибудь по-другому?

Что оставалось Эшлиму?

«Одсли Кинг передумала, — радостно писал он своему другу Буффо, хотя, если разобраться, был в этом не слишком уверен. — Загляну к тебе в самое ближайшее время».

Не зная, как его встретят, — в конце концов, он не только бросил астронома после катастрофы на рю Серполе, но и игнорировал его после — Эшлим с волнением ждал ответа. Но так и не дождался.

«Нам нужен новый план, — снова пишет он. Правда, когда дело доходило до планов, он либо обнаруживал у себя в голове массу противоречивых соображений, либо чувствовал, что она пуста, как свежий холст. — Например: если Одсли Кинг переберется к нам, ей придется где-то жить. Ей понадобятся деньги».

Последний момент был особенно неприятным: Эшлим знал, что придется обратиться к Полинусу Раку — возможно, антрепренер смог бы все уладить. Но чем дольше он ждал ответа Буффо, тем меньше верил, что Одсли Кинг действительно передумала… и тем больше времени проводил в мастерской, грыз перо, слушая, как дождь капает на чердаке, и пытаясь вызвать в воображении образ худенькой, впечатлительной провинциальной девочки, которая двадцать лет назад приехала в Вирикониум, чтобы сдержанной жестокостью и холодной сомнамбулической чувственностью своих автопортретов вызвать в кругах модных и влиятельных художников настоящее потрясение.

Все это время он очень редко виделся с Великим Каиром.

Послания, более или менее настойчивые, все еще появлялись в мастерской, обычно по ночам; в них указывалось очередное место для встречи, более или менее отдаленное. Однако теперь карлик редко приглашал его встретиться «ранним вечером у Врат Призраков» или в глубине сгущающихся теней Посюстороннего квартала, где теперь жили только совы. У Эшлима начало складываться ощущение, что можно с легким сердцем не обращать внимания на эти записки. Как-то ночью, возвращаясь через Хааденбоск с ужина, который маркиза Л. давала в честь мадам Чевинье, Веры Гиллера и премьеры «Конька-Горбунка», он даже завернул на Монруж — возможно, надеясь снова пробудить у карлика интерес к Одсли Кинг. Но за терракотовыми фасадами недостроенных зданий, возводимых по гражданскому проекту, не было ни одного огонька. И когда Эшлим достиг башни, она оказалась темной и мрачной.

«Два или три кота выскочили у меня из-под ног и убежали прочь по канаве, вырытой поперек дороги, где только недавно положили покрытие, — пишет он в своем дневнике. — Глаза у них были зелеными и яркими. Может, карлик уже покинул Вирикониум? Или тихонько сидит в темноте среди своих ржавых ножей и волосяных талисманов и пытается строить козни против Братьев Ячменя?»

Нечто вроде ответа Эшлим получил несколько дней спустя в чумной зоне.

Во время визита на рю Серполе ему случилось привлечь внимание нищих на площади Утраченного Времени. Вскоре он обнаружил, что оказался на пропитанной влагой окраине Чеминора — пригорода, застроенного облезлыми кирпичными домами, где вдоль дорог выстроились кладбища, старые церкви и пансионы. Ночью светильники испускают там яркий оранжевый свет, из-за которого теряется ощущение перспективы, а лица людей кажутся исполненными страдания. Кажется, эти люди плывут вам навстречу в своей дешевой неяркой одежде, а потом снова удаляются, как призраки. Это место часто