Пепел - Стефан Жеромский

– Что же, и Сандомир отдадите?

– Как это отдадим?! – грубо крикнул в ответ ему Рафал. – Да лучше камня на камне от него не оставить, превратить в груду развалин! Ни единого камня не отдаст им даром Сокольницкий! Нет, не отдаст! Взял его, добыл своими руками и уж как-нибудь удержит!

– Это верно, что надо бы удержать… Город богатый: «Ворота худые, монастырей девять, да хатки гнилые…»

Рафал весь вскипел гневом. Юноша почувствовал теперь, что он стал совсем другим человеком, что он совсем освободился от вольнодумных мыслишек этого чудака. Он почувствовал, что его мировоззрение отличается цельностью, а старик все 'еще тешится излюбленными обломками прошлого. Бои, свидетелем которых он был под стенами Сандомира, штурм, бомбардировка собственными пушками старых костелов, земляные работы, которые велись после захвата города, – все это представилось ему сразу как великое духовное сокровище. Он умолк и вместе с Трепкой пустился рысью вдогонку за офицерской компанией, которая направлялась к Ольшине.

– Мы в Ольшину едем? – спросил он по дороге.

– Как будто. Я встретил в поле верхового, который скакал в город за покупками. В усадьбе старика Цедро квартира главнокомандующего… На время, конечно, а то ведь periculum in mora.[566] Старик Цедро дает обед для штаба. Как бы только между жарким и десертом не принесли черти Шаурота в черно-желтом соусе! Вам бы надо быть на этом пиршестве, пан поручик. Широко, по-барски старик размахнулся. Хочет себя показать, хоть, наверно, поджилки у бедняги трясутся, хоть сильно рискует…

– Вы ведь туда едете?

– Да, как домашний человек пана Цедро.

Старик бросил на Рафала прежний насмешливый взгляд и расхохотался весело и громко.

– Ах ты, господи! Ну и важный же из вас офицер, Рафал Ольбромский! Что за конь! Что за фигура! Отполировали вас! Вылощили… Не были вы прежде таким ученым… Далеко пойдете! Вот и отлично.

– А как вы думаете? Оба мы с Кшиштофом в люди вышли. Миром правим вместо того, чтобы с вами тут на навозной куче хозяйничать…

Как только Рафал назвал имя Кшиштофа, старик Трепка весь как-то сморщился, сжался. В одно мгновение он превратился в дряхлого старикашку. Ехал на лошади ссутулившись, опустив руки.

– С Кшиштофом, говорите?…

Старик раз, другой махнул прутом в воздухе. Показал что-то в поле. Потом в другой стороне, а когда повернулся опять к спутнику, тот увидел его ставшее в Яруг детским лицо.

– Нет Кшися… – тихо сказал старик, точно поведал печальную тайну.

– Ну, конечно, здесь его нет – по свету гуляет. Воюет.

– Воюет…

– Получали вы от него какие-нибудь вести?

– Из Парижа написал он письмецо, а потом ничего уж больше, ни слова. Прислали сюда французскую газету, где сообщалось, что полк его в Испании. Только всего мы и знаем о нем…

Они въехали в широкую березовую аллею, которая вела к усадьбе. Старые березы с черными внизу, а повыше белоснежными стволами, иссеченными прожилками как мрамор, предстали пред ними, будто гостеприимно распахнутые ворота, будто растворенные настежь сени. Неуловимо шумели поникшие листья, словно пели песню о том, чего никто, кроме них, не поведает, о чувствах, давно пережитых. В молчании проехали всадники несколько сотен шагов по этой аллее.

Рафал оглянулся назад… Ему почудилось, померещилось, представилось в воображении, будто вдали кто-то скачет на коне…

Юноша не хотел признаться сам себе, что это он подумал о Кшиштофе. Неприятно и гадко было ему думать об этом. Аллея, словно стрельчатое окно, открывалась на широкие поля. Темное, необъятное море пшеницы представляло собой несравненное зрелище. Как-то невольно Рафал и Трепка заговорили о хлебах, об урожае, о дождях и, беседуя друг с другом, как два землероба, живущие межа об межу, которых ничто не интересует, кроме нового урожая, въехали во двор усадьбы. Как он изменился! На нем было полно лошадей под военным седлом со слегка только отпущенными подпругами, солдат, которые торопливо обедали по углам и громко галдели. Окна в доме были отворены, дверь на крыльцо распахнута настежь… Слышалась музыка, пение, аплодисменты. Шмыгали взад и вперед прислуга и ординарцы.

Обед, наскоро сервированный для князя и его свиты, уже кончился. Главнокомандующий в садовой беседке держал с несколькими генералами какой-то совет. Молодые офицеры заполнили большой зал и смежные комнаты. Когда Трепка, ведя под руку Рафала, поднимался на крыльцо, снова послышались звуки старого фортепьяно. «Пан посол» ввел спутника в зал, а сам на цыпочках прошел по коридорчику на террасу, ступеньки которой вели в сад. Торопливо удаляясь, он показывал Рафалу на свой более чем домашний костюм и забрызганные грязью грубые сапоги. Рафал прошел в зал. Он окинул глазами присутствующих.

Один из молоденьких офицеров играл. Панна Мери стояла около инструмента. Тот же наклон головы, то же выражение лица. Глаза полузакрыты… Девушка подняла голову и запела:

La nuit tomboit dans la prairie,L'Echo dormoit dans le vallon,Près du ruisseau chantoit Amélie…[567]

Это звучал красивый голос не подростка, которого он, слышал несколько лет назад, а молодой, полной сил женщины. Панна Мери обвела чудными глазами окруживших ее мужчин. Радость жизни, сила чувства и жажда счастья светились в ее взоре, слышались в ее песне. Всему близкому ей миру молодежи, как проницательному судье, который знает всю правду и исполнен справедливости, жаловалась она в песне на пустоту этого унылого дома, на свою горькую одинокую молодую жизнь. Не словами, а одними лишь звуками, сменой дивных музыкальных ударений выражала она свои чувства, – и вся толпа молодежи сосредоточенно внимала ей. Ни один из слушателей не остался равнодушен к ее горькой жалобе, к этому голосу, к этому стону одиночества. Но вот оборвался мелодический напев, и голос задрожал от наивысшего блаженства. Рафал поднял глаза и увидел, как устремились на него две брильянтовые стрелы очей панны Мери. Он с наслаждением ощутил, что это с ним здоровается, что это его приветствует она старой песенкой, полной блаженства… Улыбкой радости, благоуханным сиянием счастья расцвели уста певицы.

Через минуту Рафал бросил взгляд направо. Там, окруженный несколькими самыми изысканными приближенными князя, сидел старик Цедро. С годами он почти не изменился. То же красивое старческое лицо, тот же изящный поворот головы, та же манера держаться. Старик сидел в кресле с изяществом легкомысленного денди, улыбался ласково или покровительственно, держался прямо и красиво. Снисходительным и в то же время надменным взглядом окидывал этот барин гостей. Но при радостных звуках песенки, за которой понеслись все вздохи юности, старые губы вдруг растянулись, как лопнувший резиновый мяч, нос чуть не столкнулся с острым подбородком, глаза опустились и налились кровью. Не дрогнули руки, которыми старик красиво оперся на подлокотники кресла, не шевельнулись скрещенные ноги, только с ресниц закапали на колени горькие как полынь, крупные слезы тоски. Никто, кроме Рафала, не обратил на них внимания. Когда панна Мери кончила петь, раздался гром восторженных аплодисментов, и все стали просить ее спеть еще какую-нибудь песенку. Пока панна Мери, притворно отказываясь и жеманясь, искала в папке ноты, старик Цедро выбрался из толпы гостей.

Он шел ощупью с учтивой улыбкой на лице и никого не замечал. Кланяясь направо и налево, сам не зная кому, он пробрался сквозь толпу молодежи и вышел на террасу. Там старик бессильно опустился на скамью. Подняв глаза, он заметил, что рядом сидит Трепка.

– А, это вы!.. – процедил он со злобой и ненавистью, которые пронзили душу, как удар ножа.

– Да, я…

– Вы отняли у меня сына! Вы загубили его своим мудрствованием!

– Успокойтесь, сударь, успокойтесь.

– Столько их сюда понаехало, столько понашло! Полон дом… Здоровые, румяные, веселые. А его нет! Кшися нет… Я велел всех их достойно принять в память о нем, но что мне от этого?… Кшися нет…

– Приедет и он.

Старик поднял заплаканные глаза. С его губ сорвался смиренный вопрос, словно это убогий мужик ждал как милости слова всесильного помещика, вельможного пана, молил его об ответе:

– Когда же он приедет?

– Придет такое время, настанет такой день, судьба улыбнется нам, и он явится нежданно-негаданно, здоровый и веселый.

– Откуда вы это знаете?

– Столько их уходит на войну и столько возвращается… Почему же не вернуться и ему, самому лучшему из них?

– Только это вы и знаете! Я это себе тысячу раз твердил по ночам, сто раз внушал себе. Жду его, жду…

Услышав, что кто-то идет из комнат, старики спустились с террасы в садовую аллею и поплелись плечом к плечу. Тут же за шпалерой деревьев и терновой изгородью колыхалось, простираясь вдаль, поле пшеницы; темные волны ходили по ней от ветра, ветви берез печально шумели под его дыханьем. Омытая ливнем глинистая дорожка сада была твердая и почти сухая. Старики шагали по ней гулко, как по доскам. Дойдя до конца аллеи, Цедро окинул глазами и обвел рукой весь видимый простор полей, деревья сада, ветви которых гнулись уже под тяжестью завязавшихся плодов, и стал бессильно жаловаться: