Пепел - Стефан Жеромский

– Если они и перешли Вислу, то так далеко, что сегодня меня с двух сторон обстрелять не смогут.

– Мост, мост!

– Мы захватили четыре понтона.

– Я послал бы парламентера… Мы ничего не потеряем, если начнем наступление на час позже.

Сокольницкий раздумывал с минуту времени, затем приказал позвать капитана Семионтковского. Когда тот явился, генерал взял его под руку и стал расхаживать с ним в темноте – по дороге, давая какие-то указания.

Вскоре капитан скрылся в темноте. Прошло примерно четверть часа, когда на Повислье послышалась непрерывная дробь двух барабанов. Дробь эта, быстро удаляясь, доносилась по росе до лагеря. Пеллетье как раз прикончил свой роскошный ужин, когда до слуха его донесся первый удар.

– Спасибо! – сказал он, подняв голову, и уставился глазами на пламя свечи.

Сокольницкий вышел из своей квартиры и пошел по лагерю. Солдаты еще отдыхали, но, заслышав в темноте дробь барабана, они почувствовали, что это их зовет на бои его суровый голос.

Тишина окутала лагерь, словно темная ночь. Во тьме и безмолвии каждый озирал свою жизнь, далекие родные места. В немой тоске и злой печали каждый поник головой. Генерал шел по лагерю, храня такое же молчание, как и все солдаты, и так же склонив голову. И в его душе барабанный бой отдался, как стук комьев земли, падающих на крышку гроба. Все тише, все тише и тише… Вдруг барабанная дробь сразу оборвалась.

Сокольницкий повернулся лицом в сторону Острувка. Он смотрел в темноту и ждал. Солдаты тоже подняли головы. Кровь отхлынула от сердца, и на свой пост снова вернулась обычная храбрость.

Во всех окрестных деревнях было темно. Ни единого огонька. Лишь бесконечно далеко, где-то за Вислой, светились в тумане огни, и длинные отблески их струились в воде. Около десяти часов послышался шум, – это подошел полк Серавского.

Полк расположился лагерем, но в боевой готовности. Были выставлены караулы и рассыпаны длинной цепью секреты. В каждой роте четверть ее состава выделили для доставки из окрестных деревень дров, соломы и воды; но пока солдат задерживали. Три батальона должны были в полном составе отдыхать с оружием в руках. Вслед за полком подошли две повозки с медикаментами и врачами. Легких орудий Солтыка, о которых говорил генерал Пеллетье, не было видно. Пробило десять часов, четверть, половина, три четверти, наконец одиннадцать. Сокольницкий, как часовой, ходил на краю деревни. Когда при свете зажженного трута генерал посмотрел на часы и увидел, что уже одиннадцать, он моментально привел свою небольшую армию в состояние боевой готовности. Генерал выдвинул за село вновь прибывший полк Серавского и разделил его на три части. Первый батальон Богуславского он поставил на левом фланге, второй батальон под командованием самого Серавского направил в сторону Глинок, а посредине, за деревней Острувек, разместил батальон Блюмера. Это должна была быть первая линия. На другой линии он выстроил полк Вейсенгофа с четырьмя полевыми орудиями. Пятый полк конных стрелков, вызванный на место эстафетами, рассыпался, образовав как бы невод, и должен был следовать за инфантерией для окружения шанца. Все эти приготовления заняли больше часа.

Было после полуночи, когда вдалеке раздался, наконец, барабанный бой. Сначала казалось, будто барабаны бьют в одном и том же месте, но вскоре вся армия услышала, что они приближаются. Было так темно, что капитан Семионтковский, возвращаясь, наткнулся на первые отделения батальона Богуславского. Он немедленно был доставлен к генералам.

– Итак? – спросил Сокольницкий по-французски, нащупывая рукой в темноте эполеты парламентера.

– Я потребовал, генерал, от вашего имени немедленной сдачи шанца.

– Отказ?

– Так точно.

– С кем вы говорили?

– С командиром полка имени Латур-Байе, полковником Червинеком.

– Какой-нибудь чех-соплеменник?

– Вероятно. Я говорил с ним по-французски.

– Расскажите подробно.

– Когда мы подошли к шанцу, на наш барабанный бой вышел отряд пехоты и окружил нас. Барабанщиков оставили в поле под сильной охраной, а мне командир отряда завязал глаза и под стражей повел в окопы.

– Как вас ввели? По гласису куртины?

– Нет. Насколько я могу судить, меня провели через амбразуру бруствера, заставленную изнутри поперечным щитом Руками я дотронулся до барьера. Пропустил нас часовой.

– Что дальше?

– Меня нарочно водили то туда, то сюда, чтобы в голове у меня все перепуталось. Вывели меня с противоположной стороны.

– Тоже через амбразуру или, может быть, вы прошли по барбету?

– Нет.

– Дальше.

– Когда мне развязали глаза, я находился в палатке. Передо мной стоял высокий и плотный штаб-офицер. Это был сам полковник Червинек. Я изложил ему ваше поручение, генерал, по-французски, когда же он заговорил со мной по-немецки, я ответил, что по-немецки не понимаю ни слова. Несколько раз он пытался заговорить опять по-немецки, но я строил самые глупые мины и решительно повторял, что ничего не понимаю. Тогда Червинек начал на ломаном французском языке высмеивать наши требования, говорил мне о необычайных размерах шанца, о его устройстве, совершенно нам незнакомом. Я слышал непрерывный стук топоров и молотков. Они, видно, с большой поспешностью кончали мост. Между тем полковник невнятно приказал подчиненному офицеру по-немецки, чтобы из имеющихся лодок выбрать одну небольшую на пять солдат и офицера, который должен отвезти рапорт в Гуру. Тогда я понял, что мост еще не готов, коль скоро в Кальварию приходится переправляться на лодке.

Сокольницкий сжал Семионтковскому плечо и пробормотал что-то лестное по его адресу.

– Офицер отправился на лодке в Гуру, а я продолжал сидеть в палатке. Полковник развлекал меня разговором, хвалил Варшаву… Вскоре в палатку вошло десятка полтора офицеров. Все они разговаривали по-французски не только со мной, но и друг с другом. Я с удивлением заметил, что и со своим начальством они тоже изъясняются по-французски, а по-немецки совсем не умеют говорить. Все это люди изысканные, они производят впечатление бар, переодетых офицерами. Они вступили со мной в разговор. Как только я начинал прислушиваться к шуму работ в шанце, они, чтобы сбить меня с толку, нарочно задавали мне всякие вопросы и начинали громко разговаривать. Я слышал, однако, что в шанце и за горжей его кипит плотничья работа. Лишь после одиннадцати часов посланный офицер вернулся с письменным приказом. Полковник Червинек прочитал его и заявил мне, что вверенный ему пост он будет защищать до конца. Группа офицеров, которых я считаю какими-то иностранцами, встретила его решение громкими возгласами. Они смеялись мне вслед, когда меня уводили. Я очутился опять между своими барабанщиками. Конвой отвел нас тысячи на две шагов.

– Вы прекрасно справились с задачей, капитан… – торопливо сказал Сокольницкий.

Он тотчас же повернулся и вызвал к себе полковника Серавского. Через минуту командир левого, то есть первого, батальона тихо скомандовал:

– Первый батальон вперед, на бой! Шагом марш!

– Второй батальон!

– Третий батальон! – раздалась в темноте команда, Полк стал спускаться в низину с трех сторон деревни Острувек и почти бесшумно, удвоенным шагом, замаршировал в темноте.

В нескольких десятках шагов от колонны Серавского ехал верхом Сокольницкий. Рафал видел впереди его черную сутулую фигуру, едва заметную во мраке. Юноша слышал, как позади под ногами лошадей хлюпает вода, как скрипят колеса орудий, бороздя сырую землю. Где-то далеко позади выступал полк Вейсенгофа. Через некоторое время генерал повернул своего коня направо и вместе с Рафалом поехал за правым флангом правого батальона, который вклинивался в промежуток между Глинецкой Кемпой и Острувком.

От близкой реки потянуло холодом. Во мраке все услышали явственный стук топоров и молотков на реке. Впившись глазами в темноту, все увидели сквозь лозняк яркие огоньки, поблескивавшие на воде. Генерал остановил коня и шепнул Рафалу:

– Видите шанец?

Ольбромский давно уже различал его на фоне очень бледного зарева, выплывавшего из-за укреплений. Он показал командующему линию на горизонте.

Они наехали на шеренги солдат и в глубокой тишине, затаив дыхание, стали красться дальше. Вскоре перед ними начал вырисовываться черный контур шанца. Миг еще – и послышался ропот, подобный шуму ветра:

– Рвы…

Сокольницкий придержал коня и сказал Рафалу:

– Стойте рядом со мной.

Слышен был шум ветра в надводных зарослях, отдаленные голоса людей, работавших на мосту… Рафал был утомлен предшествовавшей бессонной ночью и целодневным походом Слух у него обострился, душу охватила мерзкая тревога. Ему чудилось по временам, будто он все еще бродит по отвоцкому парку и грезит об умерших. Однако он почти не отдавал себе отчета в том, о ком он думает и кого вспоминает. Вот издалека, издалека, из-за Вислы, долетел крик австрийских часовых: «Wer da?»[564] Звук этот пролетел над водой, скрылся во. тьме, растаял в застывшем, полном гнева и жажды мести сердце: