Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов

напыщенно и Робеспьер. Не о туманном Верховном существе, которому он, в сущности, не дает никакого конкретного определения или образа, а о божестве другом. Вот его слова, раскрывающие объективный смысл и цель всей помпезной затеи: «Вы, конечно, не разорвете священное звено, соединяющее людей с их создателем. Если эта идея господствует в народе, то было бы опасно разрушить ее. Мотивы обязанностей человека к его создателю и основы человеческой морали неизбежно связаны с этой идеей, и зачеркнуть ее — это значит деморализовать народ. Из этого же принципа вытекает и то, что нападать на установившийся культ следует всегда лишь с осторожностью и известной деликатностью из страха, что внезапное и сильное его изменение может показаться покушением на нравственность и даже отказом от честности».

Итак, Робеспьер не очень-то рассчитывает на свое Верховное существо и требует бережно сохранять идею божества, «господствующую в народе». Речь идет, таким образом, о католической церкви и ее учении. Католические священники благословляли день, когда Робеспьер выступил со своей проповедью новой религии. Их не смущало, что Робеспьер, обращаясь к ним, сказал: «Честолюбивые священники, не ждите, что мы восстановим ваше владычество». Они и не ждали, а радовались, что им вернули их храмы и разрешили праздновать воскресенье. Во всей Европе начали смотреть на Робеспьера как на консерватора и усмирителя Революции. Епископ Грегуар, еще год назад выступавший в Конвенте вместе с монтаньярами, а сейчас всецело отдавшийся делу сохранения исторических памятников, впоследствии вспоминал, что «появилась надежда на близкое восстановление религии».

Разумеется, и в этой речи, пронизанной высокопарными моральными сентенциями, Робеспьер не забывает о своем главном оружии: о пугале заговора. Он призывает «рассмотреть атеизм как национальное явление, связанное с заговором против республики».

Конвент послушно проголосовал за декрет о том, что «французский народ признает Верховное существо и бессмертие души». Конечно, революционеры и атеисты сделали это скрепя сердце и затаили в душе свое истинное чувство ненависти к новому папе. Ну а сторонники восстановления церкви с удовольствием отметили статью декрета: «Свобода культов сохраняется».

Смешно даже ставить вопрос, было ли провозглашение причудливого нового культа движением Революции вперед? Это был огромный шаг назад, возмутивший всех истинных революционеров. Не случайно самый знаменитый из французских революционеров XIX века Огюст Бланки возненавидит Робеспьера за эту акцию. Он с гневом отметит, что Робеспьер «выдал королям голову Клоотса, а священникам — голову Шометта, проповедника атеизма» и посылал на гильотину врагов церкви «в честь бессмертия души».

Действительно, казнь вместе с Шометтом бывшего епископа Гобеля, отрекшегося от своего сана, выглядела как предупреждение священникам, как человеческое жертвоприношение христианскому богу. Если безумие террора делало Робеспьера страшным, то учреждение нового культа — смешным и жалким. Его в разговорах иронически называли верховным жрецом или новым папой.

Только шесть секций Парижа из 48 поздравили Конвент с учреждением культа Верховного существа. Из них две были секциями Эбера и Венсана. Они явно боялись обвинения в эбертизме. Такое массовое равнодушие к новому культу в атмосфере страха, когда полагалось горячо одобрять любое решение Конвента, явление знаменательное. Народ перестал понимать действия Неподкупного.

8 июня (20 прериаля) в Париже устроили грандиозный праздник в честь Верховного существа. Религиозное воспитание Робеспьера оказалось настолько прочным, что он сохранял в душе благоговейное отношение к пышным церемониям, напоминавшим католические процессии. Он нашел в лице Давида удивительно способного человека для проведения подобных маскарадов. Робеспьер верил, что невежественный народ только таким образом можно приобщить к новым республиканским ценностям. Давид, великий художник и жалкий политик, пользовался возможностью показать свой талант декоратора, устраивая такие праздники. Церемония в честь Верховного существа превзошла пышностью множество других праздников. Прекрасный июльский день весьма благоприятствовал церемонии, хотя настроение народа понять было трудно. Были ли люди искренни или просто боялись обвинения в эбертизме и потому поспешили на этот карнавал? Любопытное совпадение: в этот день католическая церковь отмечала праздник Троицы. Кто мог знать, какие молитвы твердили про себя люди? Город был разукрашен гирляндами, цветами. Гремели пушки. Собрали войска и Национальную гвардию. За несколько дней до праздника Робеспьера избрали, видимо не случайно, председателем Конвента. Поэтому он сполна получил удовольствие почувствовать себя в роли первосвященника.

Для этого случая Максимилиан, всегда заботившийся о своем одеянии, заказал новый костюм. На нем был голубой камзол, белый шелковый жилет, вышитый серебром, черные шелковые штаны, белые чулки и башмаки с золотыми пряжками. Робеспьер возглавлял процессию. Он шел во главе депутатов Конвента, которые тоже принарядились по этому случаю. При этом получилось так, что Робеспьера отделяло от остальных депутатов большое пространство. Случайно или намеренно, но все подчеркивало его особую исключительную роль. Он произнес напыщенную речь вначале перед Тюильри, а затем на Марсовом поле, где Давид соорудил невероятно фантастические символы. Это были статуи чудовищ: Атеизма, Эгоизма, Раздоров и Честолюбия. Вся эта бутафория из картона, дерева и тряпок, пропитанных скипидаром, была подожжена Робеспьером. После этого должна была открыться взорам огромная статуя Мудрости. Но, видно, перелили скипидара, и огонь подпалил Мудрость, которая выглядела довольно глупо. Но звучала музыка, хор в две с половиной тысячи человек пропел специальный гимн Верховному существу.

Напрягая голос, Робеспьер произнес речь, скорее напоминавшую молитву:

«Существо из существ! Творец природы!.. Защитники свободы могут доверчиво передать себя в твои руки, Верховное существо! У нас нет несправедливых молитв к тебе, ты знаешь создания, вышедшие из твоих рук… Вот наша молитва, вот наши жертвы, вот наше поклонение, которое мы тебе возносим!»

Вначале Робеспьер чувствовал себя превосходно. Сбылась его затаенная мечта: он принес людям источник величайшей радости и счастья! Но вернулся он домой измученный и удрученный: до его слуха донеслись обрывки насмешливых реплик по его адресу, которыми обменивались депутаты. Больше всего на свете он боялся выглядеть смешным! Он мучительно старался угадать по голосам, кто же занимался таким чудовищным кощунством и высмеивал его возвышенный замысел?

Видимо, он осознал всю нелепость чудовищного праздника в голодном Париже. Народу недоставало хлеба, а не гимнов. Робеспьер хотел спрятаться за Верховным существом от реальных проблем Революции. Вся затея оказалась лишь дополнительной причиной его растущей изоляции. И скоро он услышит от Бийо-Варенна: «Ты начинаешь надоедать мне со своим