Монтаньяры - Николай Николаевич Молчанов

Неподкупный добивался гибели Дантона. Многие монтаньяры, из тех независимых людей, которые не смотрели подобострастно в рот Робеспьера, понимали, что вслед за гибелью Дантона настанет и их очередь. Один из таких, депутат Конвента Ланьело, уговорил Дантона откровенно поговорить с Робеспьером. Вдвоем они отправились на улицу Сент-Оноре в дом Дюпле. Они застали Неподкупного за туалетом, когда он уже надел накрахмаленную рубашку и пудрил волосы.

«Что вы от меня хотите? — бросил Робеспьер незваным гостям.

— Заключить мир с тобой, — ответил Дантон, — единственно ради дела свободы. Наши враги нападают, они клевещут на нас и обманывают народ.

— Что вы хотите сказать? — отвечал Робеспьер, резко отвергая прежние отношения на «ты». — Вы можете понимать мои речи как вам угодно, мне совершенно наплевать на это. Это не меня можно упрекнуть в ошибках во время миссии в Бельгии! Ваш Лакруа…

— Ты говоришь как аристократ! — воскликнул Дантон. — Эти люди оскорбляют Революцию, клевеща на ее основателей! Не мы ли, ты и я, главные среди них?»

Робеспьер рассержен, спор его возмущает. Ланьело понимает, что невозможно примирить непримиримых. Они уходят, Дантон на ходу проклинает примирителей и все на свете, что ему давно надоело. Апломб и самоуверенность возвращаются к нему. Ведь у него столько сторонников. Вот Тальен только что избран председателем Конвента, Лежандр — председателем Якобинского клуба. 20 марта Бурдон добился ареста Эрона, шпиона, которого содержал Робеспьер. Но это лишь усилило его яростное нетерпеливое стремление погубить Дантона. Именно в этот день Вилат, один из судей Революционного трибунала, открыто заявил: «Надо, чтобы через неделю мы получили головы Дантона, Демулена, Филиппо и других».

21 марта Дантон и Робеспьер встретились у Юмбера, чиновника министерства иностранных дел в загородном доме вблизи Парижа. Лежандр, Панис, Дефорг и другие пытались примирить двух вождей монтаньяров. С обычной прямотой Дантон просил Робеспьера не слушать болтовню интриганов о каком-то заговоре.

«Забудь наши расхождения, — говорил Дантон, — думай только о родине, о ее нуждах, о ее тревогах. Скоро ты увидишь ее торжествующей и уважаемой за границей, а внутри ее полюбят те, кто до сих пор казался ее врагом.

— С твоими принципами и с твоей моралью, — возражал Робеспьер, — не останется преступников, которых надо казнить.

— А тебя это тревожит?

— Свободу можно утвердить, только срубая головы негодяев!»

Дантон со слезами на глазах пытался убедить Робеспьера, что интересы Революции требуют единства. Неподкупный не поддавался. Трезвенника Робеспьера уговорили выпить шампанского. Он согласился даже обнять и поцеловать Дантона по просьбе друзей. Поцелуй Иуды! Возвращались в Париж в одном экипаже. Дантон думал, что достигнуто перемирие, и уехал к жене и детям за город в Севр. Но так ли уж он был наивен? Дантон давно испытывал мучительную тревогу за судьбу Революции. И сейчас, в чудесном саду, окруженный детьми, любимой женой, он хотел на неделю забыть обо всем тягостном, что происходило в Париже.

Увы, забыть не удавалось. 24 марта его друг Тибодо приехал к нему с неприятными известиями. Дантон слушает молча, а Тибодо возмущается:

«— Твоя беспечность меня удивляет, я не понимаю твоей апатии. Разве ты не видишь, что Робеспьер готовит тебе гибель?

— Если бы я верил в это, в то, что у него есть даже мысль об этом, я сожрал бы его с потрохами!»

Лежандру, который тоже приехал предупредить Дантона, он сказал: «Лучше сто раз быть гильотинированным самому, чем гильотинировать других». Спустя четыре дня он говорил в ответ на предостережения Русселена: «Моя голова? Разве она не прочно сидит на плечах?.. Зачем вы пытаетесь меня запугать?»

Друзья осаждают Дантона, настойчиво требуют, уговаривают бежать, эмигрировать. А он слушает их с раздражением и скукой, пока, наконец, у него не вырываются легендарные слова: «Родину не унесешь на подметках башмаков!»

В самом деле, почему Дантон в 1791 году после расстрела на Марсовом поле бежал сначала в Арси, а потом в Англию? А сейчас, когда ему грозит верная смерть, он пассивно ждет? Загадка… Возможно, теперь он больше верит в могущество своего слова? А может быть, он решил повторить блестящий пример Марата, брошенного жирондистами в трибунал, но вернувшегося с триумфом в Конвент? Вернее предположить, что он рассчитывал на здравый смысл Робеспьера, который не мог не понимать, что гибель Дантона оставит его совершенно одного. В последней беседе Дантон сказал ему: «Не пройдет и шести месяцев, как ты сам подвергнешься нападению, если мы разойдемся…»

Робеспьер промолчал и удвоил усилия в смертельной борьбе против Дантона. Затем развертывается трагическая история, истинный смысл которой так и не смогли разгадать множество историков, писателей. В действиях Робеспьера ищут какую-то высокую цель, искреннее желание блага Революции. Совершая преступление, он будто бы вдохновлялся идеей высшего блага народа. Подобные предположения не убеждают, ибо они никак не согласуются с чудовищной массой грязной и мерзкой лжи, которую пустил в ход Неподкупный. Высокую цель нельзя достичь низкими средствами. Конечно, Дантон далеко не ангел, он поистине гениально воплощает революционную буржуазию со всеми ее естественными достоинствами и пороками. Но он, конечно, не монархист, не предатель, не заговорщик, не враг народа! Это очевидно. А Дантон к тому же в каком-то загадочном летаргическом сне, прерываемом бурными вспышками гнева, сменяющимися в конце концов величественным и спокойным мужеством.

Говорят, что в оставшиеся ему дни жизни он искал спасения и забвения в любви своей очаровательной юной жены, что с ней он наслаждался последними драгоценными днями счастья. Член Комитета общей безопасности, старый злобный кровавый шут Вадье, прозванный «вторым Неподкупным», был одним из самых ярых ненавистников Дантона. После его падения он самодовольно признается однажды: «Крошка Луиза была в этом кризисе нашей лучшей помощницей. Она обезоружила своего Геркулеса обаянием, нежной кожей, прелестными глазами».

Успокоенный, отрешенный от интриг, которые бурлили вокруг его судьбы во дворце Тюильри, вернулся Дантон в Париж. Он не соизволил даже пойти в Якобинский клуб, чтобы громовым голосом напомнить о себе, о своем