Луна, луна, скройся! (СИ) - Лилит Михайловна Мазикина

Последнюю могилу, под белорусским городком Волковыском, мы порушили так же быстро и просто, и возвращение в Венскую Империю стало оттягивать нечем — а поговорить про условия и свадьбу я всё не решалась и не решалась. Девятый поцелуй между тем жёг мою совесть просто ужасно и очень мешал нормально разговаривать с Кристо — стоило ему подойти ближе, чем на метр, и я начинала ненавидеть его и себя разом. Он, похоже, что-то почувствовал, потому что и сам со мной общался более чем сдержанно.

Шимбровскому очевидно было не до нас, так что мы пересекли Польскую Республику с севера на юг безо всяких эксцессов — и практически без разговоров. Молча будили друг друга и подавали кофе во время «смены караула». Молча собирались, молча ехали в автобусах. Молча ели в подворачивающихся кафе и ресторанах — слава Богу, чем южнее мы продвигались, тем менее картофельной становилась еда. Я очень надеялась, что в Будапеште мы так же молча разойдёмся в разные стороны — ну, не может же Кристо не понимать, что такое молчание неспроста!

При покупке билетов на поезд до Пшемысля я забеспокоилась, но у Кристо, оказывается, был с собой мой паспорт.

Самый длинный разговор состоялся в этом же поезде, когда я зачем-то полезла в рюкзак «белого волка» и ненароком вытянула конец длинной светло-серой косы с курчавыми волосами на конце.

— Там… у тебя… там у тебя голова Люции, что ли?! — я не могла не задать этот вопрос. Как не могла и разжать пальцев, вцепившихся в злополучную косу намертво.

— Где? Нет, там нет. Просто её коса. Это для Батори.

Когда Кристо берёт меня за запястье, чтобы отнять трофей, мои пальцы наконец-то разжимаются — сами собой. Я выдираю руку из его ладони.

— А почему она такая… такая… светлая? Люция что — тоже была «белым волком», да?

По крайней мере, это многое бы объясняло.

— Нет, у неё же глаза карие. Были.

— Но волосы…

— Некоторые цыгане седеют рано. Бывает, — Кристо заталкивает косу назад в рюкзак. После этого мы снова молчим. До самого Пшемысля.

Святая Мать и Господь наш Иисус, даже не думала, что так соскучилась по этому мрачному городу! Вот она — вокзальная площадь, на которой я села в такси во время антинемецких беспорядков. В такси играет радио — и знакомый голос диджея бьёт по нервам, как пальцы гитариста по струнам. Сначала я не могу понять, куда мы едем — вместо названия гостиницы Кристо говорит таксисту адрес в одном из новостроечных районов. Но когда я вылезаю, на меня налетает чёрный вихрь, расцеловывает меня во все щёки и без умолку трещит голосом Госьки Якубович о том, как она рада меня видеть, какая я бледная, что здесь теперь живёт её мать, а она специально ради меня приехала в Пшемысль из Будапешта — и я обхватываю Гоську, как обхватывала конскую шею в лесу под Клайпедой, и просто стою и стою, не в силах ни заплакать, ни сказать что-нибудь, и только мечтая теперь всё к чертям забыть и чтобы всё было как полтора года назад — и она гладит меня по голове, и вдруг говорит:

— Ох, Лилянка, что это у тебя тут такое? Это от сабли, что ли?

Вот тут на меня накатывает осознание, что ничего не будет, как раньше, и что ничего мне не забыть.

Правда, я всё равно не плачу. Я, наверное, в жизни больше не заплачу, когда Кристо на меня смотрит. Мой девятый поцелуй мне не даст.

Оставив вещи в квартире Госькиной мамы — что это, отступной подарок или они с Ловашем всё ещё любовники? — а какая мне разница? — она сама говорила, что это просто роман — значит, она поймёт, если что — точно поймёт — в общем, оставив вещи, мы идём гулять в торговый центр, которого я совсем не помню. Должно быть, его выстроили за последний год, или я запомнила его в виде неопрятной массы бетонных блоков и строительных лесов, или просто не так хорошо знала Пшемысль, как мне казалось. Конечно, мы не говорим ни о чём важном — не время и не место. Рядом с подругой я чувствую себя более уверенной, хотя теперь её лицо заставляет меня вспоминать фразу Батори о том, что женщины не всегда рожают от своих мужей. Сходство Госьки с покойной Надзейкой заставляет меня задаваться вопросом: Госька ли на самом деле должна носить фамилию Пшеславинская или Надзейка — Якубович? Или они, как мы с Агнешкой, кузины, а не сёстры? Боже, а что, если Ловаш при взгляде на меня действительно видит Агнешку?! Не может же он желать того, кто похож на его дочь! Ой, нет, он же никогда её не видел, по крайней мере, вживую — а она похожа была на мать, на Ванду, значит, и я похожа на Ванду — а значит, глядя на меня, он видит женщину, которую когда-то любил, а это гораздо лучше, чем если бы он видел дочь, это отлично, разве нет?

Ой, ёж ежович, какие глупости я думаю… Разве сейчас до этого? Нет, нельзя себя накручивать до Будапешта. Нет никакого смысла. Мы просто увидим друг друга и всё станет ясно, а остальное — ерунда и девичьи страдания, вот что.

В торговом центре почти никого нет: день рабочий и время слишком раннее. Огромное кафе со стеклянными стенами пусто совершенно, только за дальним столиком сидит спиной к залу мужчина и, кажется, что-то пишет.

Мы с Госькой набираем по подносу еды, но Кристо не садится с нами:

— Извините, девчонки. Мне надо отойти. Я скоро буду. Приятного аппетита.

— Ух, — говорит Госька. — У меня тысяча новостей. Я даже не знаю, с какой начать.

— С самой девочковой, — предлагаю я, стараясь не показать, как замирает сердце. — Ты теперь фаворитка императора? В Будапеште у тебя такая же квартира, как здесь, или ты прямо во дворце живёшь?

— Квартира. А вот фаворитка ли я — сама не пойму. Отказать мне отказано не было, квартиру и счета Ловаш продолжает оплачивать и на день рожденья прислал цветы и подарок, но вживую я господина императора видела последний раз весной. Вот и понимай, как знаешь.

— Немного не похоже на него. Он же не очень любит… воздерживаться. Неужели никаких слухов?

— Не-а. Чувствую себя дура дурой. Вроде и с кем-то ещё крутить неловко, пока он на меня тратится, но и соломенной вдовой жить несладко. Мне