Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

из книги «Другой Петербург». В 1928 г. студент отправился в Ленинград поступать в Академию Художеств и заглянул на выставку в Обществе поощрения художеств (ныне Дом Художника). Далее по книге:

«Его внимание привлек старичок с бородой (напомним, сорока четырех лет), в сапогах и простой деревенской свитке, о чем-то интересно беседующий с окружившей его публикой. Интеллигентного, как отметил Толик, вида.

Поглазев на старичка, показавшегося ему похожим на Шевченко, юный художник продолжил осмотр выставки и вдруг обнаружил портрет — того самого старичка, по фамилии Клюев. Об этом мы узнаем из письма, отправленного Толиком в тот же день матери в Киев. Мальчик был, очевидно, начитанный и пояснил маме в письме про Клюева: «знаешь, что Есенина вывел в люди, т. е. в поэты».

Не можем удержаться от дальнейшего цитирования письма сообрази тельного юноши. «Подхожу к старику и кружусь, вроде бы на картины моргаю, а куда к черту — на Клюева пялюсь! Смотрю, старичок подходит ко мне, спрашивает название картины и заговаривает об искусстве» (нет, просто наглядное пособие, руководство для начинающих!)… «Проходили мы мимо нарисованного портрета, я возьми и сравни их обоих, портрет и Клюева. Заметил это. Стали говорить, я сейчас же вклинил об Есенине. Вижу, старичок совсем ко мне душу повернул» (учитесь, юноши, учитесь!)…

Вскоре уж мальчик стал называть Клюева Коленькой. Через год поэт придумал возлюбленному приставку к фамилии «Яр». На лето оба уехали отдыхать в деревню Потрепухино Вятской области близ Кукарки (ныне г. Советск Кировской обл.).

Анатолию Яр-Кравченко Клюев посвящает стихи 1932 года:

Моя любовь — в полях капель, Сорокалетняя, медвежья… Мое дитя, в дупле рысенок, Я лысый пень, а ты — ребенок. Пушок янтарный над губой, Сорокалетнею судьбой Я надломлю тебя под корень… Ты бормотал, что любишь деда За умный лоб, за мудрый глаз!..

Вскоре А. Н. Яр-Кравченко сделался довольно преуспевающим графиком, специализировался на портретах тогдашних высочайших особ…» (193–194).

Клюев явно выглядел старше своих лет. Не только Кравченко принял его по молодости за старичка. Есенин называл его так же. Дирижер Голованов, посетив в 1929 г. вечер у знакомых, на котором 45-летний Клюев читал стихи, описывает его так: «Это поэт 55 (!) лет с иконописным русским лицом, окладистой бородой, в вышитой северной рубашке и поддевке — изумительное, по-моему, явление в русской жизни… Теперь его ничего не печатают, так как он считает трактор наваждением дьявола…».

В начале 1932 г. Клюев получил крохотную квартирку в полуподвальном помещении в Гранатном пер. (ныне ул. Щусева). Но его по-прежнему не печатают (его поэзия пролетарскому государству совершенно не нужна), и жить ему не на что. Поэт даже просил милостыню на церковной паперти. Тем не менее любовный пыл его не оставил. В 1933 г. он, правда, оплакивает в специальных стихах свою любовь к Яр-Кравченко:

Над свежей могилой любови Душа словно дверь на засове… Вкушая, вкусих мало меда, Ты умер для песни и деда, которому имя — Поэт.

Он влюбился снова, и влюбился на свою беду в того самого поэта сибиряка Павла Васильева, которого Ивнев в свое время приголубил вместе с Есениным. Клюев посвятил ему такие стихи:

Ныряя памятью, как ласточки в закат, В печную глубину краюхи, Не веришь желтокожей голодухе, Что кровью вытечет сердечный виноград! Ведь сердце — сад нехоженный, немятый! Пускай в калитку год пятидесятый Постукивает нудною клюкой, — Садовнику за хмурой бородой смеется мальчик в ластовках лопарских, В сапожках выгнутых бухарских…

Он протягивает нить от Есенина к Васильеву, и нить отнюдь не поэти ческую, а, так сказать, функциональную — по роли в его жизни:

Уже Есенина побаски Изменены, как синь Оки, Чья глубина по каблуки, Лишь в пасмо серебра чешуйки… Но кто там в росомашьей чуйке, В закатном лисьем малахае, Ковром зари, монистом бая, Прикрыл кудрявого внучонка? Иртыш пелегает тигренка — Васильева в полынном шелке…

В середине стихотворения есть дерзкие и пророческие строки:

Я пил из лютни Жемчуговой пригоршней, сапожком бухарским, И вот судьею пролетарским Казним за нежность, тайну, слово, За морок горенки в глазах, — Орланом — иволга в кустах. Не сдамся!

Васильев не скрыл клюевских авансов от влиятельного родственника своей жены. Это был редактор «Известий» и глава Союза советских писателей Гронский (И. М. Федулов). Гронский сам в воспоминаниях писал, как, возмущенный «антиобщественными выходками» Клюева, инициировал его ссылку: «Я позвонил Ягоде и попросил убрать