Москва. Путь к империи - Александр Торопцев

Алексей Михайлович прочитал письмо с просьбой судить окольничего за оскорбление патриаршего боярина и лично ответил своему другу, что, когда время позволит, он свидится с Никоном и обсудит возникшую проблему. Прошло несколько дней. Дел у Алексея Михайловича было много, времени (а лучше сказать, желания) заниматься разбирательством инцидента между царским окольничим и патриаршим боярином у него не было.

Восьмого июля, на праздник иконы Казанской Богородицы царь не прибыл в храм Казанской Божией Матери, где по обыкновению патриарх служил со всем собором, а еще через два дня Алексей Михайлович не явился в Успенский собор, где Никон служил по случаю праздника ризы Господней. Патриарх посылал людей к царю узнать, что же случилось. С ответом из царских покоев явился спальник, князь Юрий Ромодановский. Он объявил, что царь гневен на патриарха. Тот, не скрывая удивления, спросил о причинах гнева царского. Искренние люди, даже если они очень суровые, часто бывают наивны.

Из состоявшейся перепалки между спальником и патриархом любому человеку было бы ясно, что царь Алексей Михайлович наконец-то решил стать полноправным самодержцем российским, что он созрел для этой роли, что его поддерживают бояре — значительная сила! — что у Никона не было ни одного шанса победить в неравной схватке… Ромодановский поставил точку в том споре, громогласно заявив: «Отныне не пишись и не называйся великим государем, почитать тебя впредь не будем».

Никон был оскорблен, унижен, обижен… лучшим своим другом! Все его последующие действия говорят, во-первых, о том, что он такого удара не ожидал; во-вторых, что он действительно серьезно мечтал о концентрации в своих руках полной власти в стране; в-третьих, что даже важнейшие для государства церковные реформы он проводил до размолвки с царем, ведомый своими тщеславными надеждами. В самом деле, если бы Никон мечтал только о делах церковных, о завершении начатой им реформы в церкви, то он легко бы смирился с положением, какое занимал до него тот же патриарх Иосиф, никогда не стремившийся в дружеские царские объятия, а также другие патриархи, естественно, кроме Филарета.

Проведение реформ от этого не пострадало бы, скорее наоборот — выиграло, если учесть, что Алексей Михайлович полностью поддерживал все инициативы Никона, касающиеся нововведений.

Но реформы нужны были патриарху не как цель, но как средство.

Несколько часов он обдумывал ситуацию и вдруг решил отречься от патриаршей кафедры. Патриарший дьяк Каликин, боярин Зюзин, друг Никона, уговаривали его, просили не делать этого, не гневить царя. Патриарх был упрям.

Слова близких и верных ему людей (мало было верных людей у сурового Никона даже среди священнослужителей!) на некоторое время заставили призадуматься патриарха. Но слишком он был наивным и искренним, чтобы в тот миг взвесить все «за» и «против», чтобы найти верное политическое решение не очень уж сложной политической задачи. Он разорвал в мелкие клочья начатое было письмо царю, грозно сказал: «Иду!» и пошел в Успенский собор.

Отслужив литургию, Никон повелел народу не расходиться, прочитал собравшемуся люду несколько отрывков из Златоуста и вдруг сказал: «Ленив я стал, не гожусь быть патриархом, окоростевел от лени и вы окоростевели от моего неучения. Называли меня еретиком, иконоборцем, что я новые книги завел, камнями хотели меня побить; с этих пор я вам не патриарх…»

В Успенском соборе зашумел народ, не зная, как реагировать на отречение патриарха. А он продолжал говорить гневные слова. Не все его слышали. Но все понимали, что без государева указа дело это решенным быть не может. Никон совсем вошел в роль, переоделся в ризнице, написал царю письмо и вышел к народу в мантии и черном клобуке, сел на последней ступени амвона.

Царь узнал о случившемся, но в Успенский собор не явился, чтобы утешить друга своего, а может быть, и помочь ему в трудную минуту разобраться с самим собой, со своими амбициями, со своими ошибками. Алексей Михайлович послал к Никону князя Трубецкого и Родиона Стрешнева, тем самым еще раз дав понять патриарху, кто есть в Российской державе государь и самодержец.

Началась между ними словесная перепалка. Никон злился, отрицал предъявленные ему второй раз обвинения в том, что он по собственной воле стал называть себя великим государем, что — опять же по собственной воле — он занимается царскими делами… Несправедливы были обвинения, несправедливы! И Никон, если бы он не мечтал о политической победе, имел право оскорбляться, возмущаться, перечить царским посланникам. Но ругаясь с боярами, он опускался в глазах собравшихся до уровня бояр — впрочем, все присутствующие в Успенском соборе относились к этому как к должному! А Никон этого упорно не замечал!

Он даже не думал защищаться, отступать. Он нападал. Неумело. Необдуманно. С этакой воинствующей, непримиримой обидой. Закончив уже привычный после разговора с Ромодановским словесный пассаж, Никон вдруг попросил у царя келью. Ему на это ответили совершенно справедливо, что келий в патриаршем дворе много — выбирай любую и не мешай царю.

Проиграв и эту схватку, Никон отправился пешком на подворье Воскресенского монастыря, ждал там два дня доброй весточки от своего младшего (но бывшего!) друга-царя, не дождался, отписал Алексею Михайловичу письмецо, естественно, в тонах обиженных и отбыл в Воскресенский монастырь.

Через некоторое время туда же прибыл боярин Трубецкой. Он передал Никону просьбу царя дать всей царской семье благословение, а также благословить крутицкого митрополита ведать Русской церковью до избрания патриарха. Никон, будто бы смирившись со своей долей, исполнил просьбу царя, и целых два года после этого он мирно занимался устройством монастыря. Царь в эти первые годы размолвки относился к Никону с добрым чувством: жаловал Воскресенской обители щедрые подношения, передал ему через верного боярина прощение, могло показаться, что у этих двух людей вновь появилась возможность дружить, пусть скромной, пусть не настоящей в полном смысле этого слова дружбой, которая не требует от друзей великих подвигов, самопожертвования, самоистязания. Бывает и такая дружба — скромная. Впрочем, некоторые очень уж дотошные люди называют ее не дружбой, а приятельством, и, видимо, они правы. С приятелем приятно проводить досуг, встречаться время от времени, обсуждать разные проблемы, прекрасно понимая, что ни одну из них им не придется разрешать вместе. Так иной раз приятельствуют музыканты с художниками, поэты с учеными, политики со спортсменами.

У Никона и Алексея Михайловича вполне могли сложиться подобные отношения, если бы Никон не мечтал о власти. Он мечтал о ней всегда. Даже в те два года в Воскресенском монастыре, когда дни его были заполнены организаторско-административными заботами.

Весной 1659 года Никон узнал, что крутицкий митрополит совершил обряд, который мог совершать исключительно патриарх, тут же написал царю строгое нравоучительное письмо. Царские бояре были начеку. Они намекнули Алексею Михайловичу (уже не юноше, но опытному мужу!), что Никон опять занимается не своим делом. Российский монарх намек понял верно и приказал обыскать бумаги отрекшегося патриарха. Никон узнал об этом и написал царю резкое письмо, после которого отношения между ними стали еще хуже.

Никона удалили в Крестный монастырь на Белом море, а в 1660 году в Москве на Соборе было решено избрать другого патриарха и лишить бывшего главу Русской православной церкви архиерейства и священства. Это был суровый приговор! Даже сам Алексей Михайлович понял, что судьи явно перестарались, и передал дело Никона греческим священнослужителям, оказавшимся по случаю (они любили такие случаи) в Москве. Надежда царя на нейтральность новых судей не оправдалась. Греки подтвердили приговор. И лишь один Епифаний Славинецкий встал на защиту Никона. Этот ученый киевский старец в обстоятельной записке царю привел такие веские аргументы, доказывающие несостоятельность приговора и тех и других, что Алексей Михайлович вынужден был вернуть Никона в Воскресенский монастырь до продолжения разбирательства сложного дела.

Никон прибыл в Воскресенский монастырь, но здесь его ждали неприятности чисто житейские, к которым вчерашний «великий государь» был абсолютно не готов. Узнав о том, что Собор лишил Никона патриаршества, окольничий Боборыкин затеял с ним тяжбу из-за земель в окрестностях монастыря. Бывший патриарх, все еще надеясь на дружеское расположение к себе царя, написал ему по этому поводу письмо, в котором он… обвинял не столько Боборыкина, сколько царя. Не нашел он общего языка и с Питиримом, подозревая его в том, что он якобы подослал в Крестный монастырь на Белом море дьякона Феодосия с заданием отравить Никона. Правда, никаких доказательств в пользу этого серьезного обвинения бывший патриарх привести не мог. Два года, проведенные Никоном в Воскресенском монастыре, были для него сущим адом. Боборыкин и другие бояре, Питирим и многие священнослужители, отвечавшие на резкие выпады Никона, а то и сами нападавшие на него, часто выводили из равновесия этого потерявшего над собой контроль человека. Два года сплошной нервотрепки на фоне постоянного ожидания то ли чего-то очень радостного, то ли неотвратимо-печального. Впрочем, радостные надежды с каждым месяцем таяли, а предчувствие надвигающейся беды усиливалось.