Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь неизбежно возникнет вопрос о чудовищных чистках: а как же Зиновьев, Каменев, Тухачевский, Радек, все прочие? Сталин не считал их своими друзьями. Они стали сталинскими оппонентами, а затем, по его мнению, врагами партии. Он видел, как все они, один за другим, отрекались от своих, а не его, Сталина, друзей. Как доносили друг на друга, подписывая своим вчерашним подельникам смертные приговоры.
Невероятное шолоховское упрямство в отстаивании тех, кого он считал своими товарищами и с кем готов был разделить вину, – сложно было не заметить.
Крепкий казачок. Как настоящий старый большевик себя ведёт. А не как эти вот.
* * *
Теперь Евдокимов точно понял, что Шолохов должен быть уничтожен. Шолохов опорочил его перед Сталиным и право на жизнь утерял.
Ситуация с Шолоховым была ударом не только по Евдокимову, но и по Ежову. Тот ходатайствовал о том, чтоб Евдокимова назначили его заместителем, но Сталин ему отказал.
Сталин помнил всё и считал Евдокимова – человеком Ежова.
Сейчас Шолохов подставлял под удар не только Евдокимова, а также бывшего главу местного НКВД Люшкова и действовавшего главу Кагана, но и самого Ежова. В его ведомстве творится безобразие. За всем этим стоит человек, которого Ежов желал видеть своим заместителем.
Теперь уже не мог Ежов ликвидировать Лугового, Логачёва и Красюкова. Один из них, конечно, имел шанс случайно погибнуть, но чтоб все три, или сколько их там всего…
Если с ними что-то случится, будет виноват Ежов.
Вместе с вёшенскими сидельцами в Москву по приказу Ежова доставили их дела. Он просмотрел все папки – дела явно были липовыми.
Шолохов впоследствии напишет: «На Лугового было 27 показаний. Показывали о его вражеской работе даже те, кто его никогда в глаза не видел и никогда не бывал в Вёшенской… Большинство показаний было дано арестованными Базковского р-на, где нач. РО НКВД работал Кравченко».
Эх, Евдокимов. Учить тебя ещё и учить!
Ежов открыл стол и сбросил туда все три папки.
* * *
Луговой рассказывает: однажды наконец его вызвали.
«Посадили в “воронок”… По бокам несколько клетушек, в которых можно только стоять, и то впритирку. Меня посадили в такую клетушку первым, затем стали усаживать других. Я услышал разговор, и он мне показался знакомым. Это были голоса Логачёва и Красюкова. Вначале один, а затем другой что-то говорили охране. Когда машина тронулась, я постучал по перегородке и спросил, кто со мной по соседству, и сказал, что я Луговой. Тогда сосед ответил, что он Логачёв. Я спросил у него: “Как дела, Тихон?” Он сказал, что дела крайне плохи, что он готов повеситься, что он подписал показание, подписал, что он враг народа, подписал, что и я враг народа, что подписал и о Шолохове, якобы тот тоже враг народа. Я тут же разругал его, как только умел. Но потом посоветовал, как только он добудет бумагу и карандаш, написать отречение от того показания и изложить в нём причину, почему он подписал такие показания. Советовал потребовать прокурора и всё ему рассказать.
Нас на этом прервали. Куда-то привезли».
«Поместили нас в каком-то полутёмном помещении на первом этаже».
«Просидел я здесь не более суток. Поздно ночью меня вызвали и повели на допрос. Долго водили по коридорам, поднимали на лифте и наконец ввели в приёмную и сказали: “Пойдёшь к Ежову”.
Ежов допрашивал меня один. Он встал из-за стола, где были телефоны и всякие канцелярские принадлежности, и подошёл к другому длинному столу, стоявшему у стены. Он остановился в конце стола; противоположном тому, где я стоял. Возле Ежова виднелась высокая стопа “дел”. Я вначале подумал, что это “дела”, заведённые на других арестованных. “На тебя имеется пятнадцать показаний, – и он похлопал ладонью по стопке, – изобличающих тебя во вражеских делах”. Я попросил назвать хотя бы одно. Он стал называть фамилии людей, давших на меня показания. Фамилии этих людей я слышал впервые, я не знал, что это за люди. Так я и сказал Ежову, что я их не знаю…»
«…я рассказал Ежову, как мы ехали с Логачёвым в машине по соседству, разделённые диктовой перегородкой, что Логачёв мне рассказал о его показаниях, полученных под пытками, и что он от них отказывается. Ежов удивился тому, что нас так везли, что мы имели возможность разговаривать, что охрана этого не учла. Тогда я думал, что, рассказав историю с показаниями Логачёва, я открыл Ежову многое, я думал, что ни он, ни Сталин этого не знают, и был поражён тем, что Ежов даже не обратил на это внимания».
«От Ежова меня привели к следователю по особо важным поручениям. Он меня продержал остаток ночи и весь следующий день. Говорил о тех же пятнадцати показаниях, которые читал Ежов. Сказал далее, что Шолохов от меня отказался, что он раскусил меня и отрёкся, что сейчас он в Москве и обо всём им написал. Отказались от меня, по словам следователя, и моя жена, Мария Фёдоровна, она дала на меня показания, что я враг народа, и даже мой сын, Электрон, также от меня отрёкся.
Все эти сутки я ни на минуту не присел. Как у Ежова, так и у следователя я стоял на ногах, ослабел предельно, силы покидали меня. А следователь одно твердил, что я изобличён, что я враг народа. Когда он сказал о сыне, которому было семь лет, я понял, что у следствия нет никаких улик против меня, да и откуда они могли появиться? Как мог малыш от меня отказываться, что он понимал?
Следователь пытался всем, чем мог, действовать на мою психику. Яснее стало, что это искусственное дело нечем подкрепить, если прибегают к таким доводам. Следователь сказал, что он даст мне очную ставку с женой и сыном, что они в Москве. Я подумал: а что она может на очной ставке против меня сказать? Ничего. За мной, кроме того, что я по-своему реагировал на арест Красюкова, ничего не было. Следствие могло заставить её говорить всякую ересь, но доказать ложь всё-таки будет нечем. Поэтому я объяснил следователю, что всё это ложь, что всё это выдумка досужих людей, карьеристов, вредителей, матёрых врагов народа, которые заведомо знают, что это ложь, но пытками заставляют честных, преданных партии коммунистов подписывать на себя и других всякие ложные показания…»
«Поздно вечером меня отвели в
