Футурологический конгресс. Осмотр на месте. Мир на земле - Станислав Лем

Я не сомневался, что и около Луны что-нибудь да откажет, хотя имитации, контроль и отсчет повторяли до умопомрачения. Меня только интересовало, когда это случится и в какую заварушку я попаду. Когда наконец уже пошло без сучка без задоринки, я сам прервал countdown, потому что стала неметь слишком туго перебинтованная левая нога, и, словно восставший из гроба фараон, я по фонии лаялся с Вивичем, который утверждал, будто сейчас у меня все пройдет само собой и нельзя слишком ослаблять бандажи. Однако я уперся, и им пришлось полтора часа распаковывать меня и вылущивать из всяческих коконов. Оказалось, кто-то — разумеется, никто не признался — помогал себе при затягивании защелок крючком, которым пользуются для набивания и чистки курительных трубок, и прибинтовал его лентой, охватывающей ногу, под коленкой. Из жалости я попросил, чтобы они не проводили следствия, хотя догадывался о виновнике, ибо знал, кто из моих опекунов курит трубку. В невероятно сенсационных романах о полетах к звездам такие штуки никогда не случаются. Там никогда не бывает, чтобы наглотавшийся самых эффективных снадобий астронавт «поехал в Ригу» либо чтобы у него сдвинулась насадка емкости для отправления естественных физиологических потребностей, из-за чего человек может не только обмочиться, но и наполнить этой благородной жидкостью скафандр. Именно такое случилось с первым американским астронавтом во время его суборбитального полета, но по понятным историко-патриотическим соображениям НАСА промолчало об этом факте, не сообщив ничего прессе, а когда газетчики все-таки пронюхали об этом, то астронавтика уже никого не интересовала.

Чем больше стараются, чем больше заботятся о человеке, тем вероятнее, что какой-нибудь дурной проводок будет пилить тебе под мышкой, застежка втиснется куда не надо и можно спятить от щекотки. Когда однажды я предложил помещать в скафандре управляемые снаружи устройства для почесывания, все сочли это шуткой и смеялись, но не умудренные опытом астронавты. Эти-то знали, о чем я говорю. Открытый мною «Закон Тихого» гласит: первой начинает свербить и чесаться та часть тела, которую никоим образом невозможно почесать. Щекотка прекращается только тогда, когда случается какая-либо достаточно серьезная авария, ибо тут уж волосы встают дыбом, по коже начинают бегать мурашки, а остальное доканчивает холодный пот, так и льющийся с человека. Сие есть святая правда, но Авторитеты сочли, что об этом не следует говорить, потому что это плохо сочетается с Большими Шагами Человечества, Направляющегося к Звездам. Хорошо бы выглядел Армстронг, если б, спускаясь по лесенке своего ЛЭМа, вместо того, чтобы сказать о Больших Шагах, заметил, что у него щекочет в подштанниках, потому что они сползли. Я всегда считал, что господа, контролирующие полет, которые сидят, удобно развалившись в креслах, потягивают пиво из банок и при этом подают превращенному в мумию астронавту добрые советы, ободряют и утешают, должны бы сначала сами лечь на его место.

Последние две недели, проведенные на базе, были не из приятных. Имели место новые покушения на Ийона Тихого. Даже после приключения с подложной Мэрилин Монро мне не сказали, что приходящую на мое имя почту вначале исследуют специальной аппаратурой для обезвреживания корреспонденции. Эпистолярная баллистика, как ее именуют специалисты, сегодня настолько развита, что заряд, способный разорвать адресата на куски, может находиться между листками сложенных вдвое праздничных поздравлений либо, чтобы было забавней, пожелания счастья и здоровья по случаю дня рождения. Лишь после смертоносного письма профессора Тарантоги, которое чуть не отправило меня на тот свет, и скандала, который я тогда учинил, мне показали эту машинку в бронированном помещении с наклонно установленными стальными блоками для гашения взрывной волны. Письмо вскрывают телехватателями после предварительного контроля рентгеновскими лучами и ультразвуком, чтобы взорвалось запальное устройство, если оно находится в конверте. Однако то письмо вовсе не взорвалось и его действительно написал Тарантога, а целым я остался благодаря тонкому обонянию. Письмо пахло то ли резедой, то ли лавандой, что показалось мне странным и даже подозрительным, потому что Тарантога — последний человек, который решил бы послать надушенное письмо. Поэтому, когда, бросив взгляд на слова «Дорогой Ийон», я начал смеяться, то с ходу понял, что все это вовсе не от веселья, к тому же истинная интеллигентность не позволяет мне смеяться без причины, словно идиоту, а посему — мой смех противоестествен. На всякий случай я быстренько сунул письмо под стекло, прикрывавшее письменный стол, чтобы читать сквозь него. Слава богу, у меня к тому же был насморк. Я крепко высморкался. Научный совет потом раздумывал, сморкался ли я непроизвольно или же сработал рефлекс разведчика, потому что я и сам не знал, что и как. Во всяком случае, только из-за чоха я вдохнул весьма малую дозу препарата, которым пропитали письмо. Кстати, препарат был совершенно новым. Смех, который он вызывал, был только прелюдией к икоте, настолько упорной, что прекращалась она лишь под глубоким наркозом. Я тут же позвонил Лоэнгрину, но он решил, что я проделываю глупые шуточки, потому что, разговаривая с ним, я то и дело принимался хохотать. С точки зрения нейрологии смех — первая степень икоты. В конце концов все выяснилось, письмо забрали два лаборанта в масках, а доктор Лопец и его коллеги принялись спасать меня чистым кислородом и, когда я уже перестал икать, а только хохотал, принудили читать газетные передовицы за два дня. Я и не предполагал, что за время моего отсутствия пресса и телевидение разделились на два лагеря. Одни газеты и программы давали все подряд, другие — лишь хорошие известия. Меня после возвращения из Тельца потчевали только вторыми, поэтому, будучи на базе, я думал, что после заключения Женевской конвенции мир действительно стал идеальным. Во всяком случае, можно было думать, что уж по крайней мере пацифисты-то чувствуют себя полностью удовлетворенными, но где там. О духе новых времен могла рассказать книга, которую мне однажды подсунул доктор Лопец. Автор доказывал, будто Иисус был диверсантом, подосланным, чтобы через искушение любовью к ближнему довести до распада еврейскую общину по принципу divide et impera,[128] что ему и удалось, а также к гибели Римскую империю, что также удалось, правда, немного позже. Сам Иисус и не догадывался, что он диверсант, да и апостолы тоже не знали, действуя с самыми благими намерениями, тем не менее известно, что вымощено именно такими намерениями. Автор, имени которого я, к сожалению, не запомнил, утверждал, будто каждого, кто проповедует любовь к ближнему и мир людям доброй воли, надобно сразу доставлять в соседний полицейский комиссариат, дабы там установили, кто за этим в действительности скрывается. Поэтому неудивительно, что пацифисты быстренько переквалифицировались. Часть примкнула к движению протеста против кошмарной судьбы съедобных животных. Тем не менее потребление котлет и колбас не уменьшилось. Иные стали проповедовать идею братания со всем живым, а в немецком бундестаге восемнадцать мест завоевала партия пробактеристов, утверждавших, что микробы имеют такое же право на существование, как и мы, так что нельзя их мордовать лекарствами, а надобно перестроить генетически, то есть приласкать, дабы они начали питаться не людьми, а чем-нибудь другим. Всеобщая доброжелательность прямо-таки бушевала в мире. Не было согласия лишь в том, кто мешает ее распространению, хотя все соглашались, что врагов доброжелательности и доброты следует приканчивать. У Тарантоги я видел любопытную новую энциклопедию — «Лексикон страха». Раньше, объясняла книга, источником страха было Сверхъестественное: чары, колдовство, ведьмы с Лысой горы, еретики, атеисты, черная магия, демоны, кающиеся грешники, развратная жизнь, абстрактное искусство, свинина, а в промышленную эпоху страх перекинулся на объекты производства. Новый страх обвинял в губительных действиях помидоры (вызывают рак), аспирин (прожигает дыры в желудке), кофе (рождаются горбатые дети), масло (известно — склероз), чай, сахар, автомобили, телевидение, дискотеки, порнографию, аскетизм, противозачаточные средства, науку, сигареты, атомные электростанции, а также высшее образование. Я вовсе не удивлялся успеху «Лексикона». Профессор Тарантога считает, что людям необходимы две вещи. Во-первых, ответ на вопрос кто, а во-вторых, на вопрос что. В первом случае всех интересует, кто виноват. Ответ должен быть кратким, указующим, ясным и выразительным. Во-вторых, людям необходимо знать то, что является тайной. Уже двести лет ученые раздражали мир тем, что всегда все знали лучше и больше. Как же приятно увидеть их беспомощность, когда речь заходит о Бермудском треугольнике, летающих тарелках, духовной жизни растений, а разве мы не испытываем удовлетворения, когда простая парижанка в моменты climacter[129] может предсказать все политическое будущее мира, а профессора в этом деле ни бельмеса не смыслят!