Учебник рисования - Максим Кантор

Собрались все те, о ком Дутов да Пинкисевич могли бы только с волнением говорить стылыми московскими вечерами — и без всякой надежды когда-нибудь увидеть живьем; а вот они, мировые корифеи, стоят рядом, и Гузкин стоит в их обществе — равный с равными. Разлили по высоким бокалам шампанское, обнесли малюсенькими бутербродиками, сигары предложили. И Гузкин был наравне с другими, нисколько не хуже прочих, ни на йоту никому не уступал — налили шампанского и ему, и бутербродик ему тоже предложили, огонька поднесли. Одно дело — быть членом группы московских художников: Дутов, Струев, Пинкисевич, Гузкин; этот перечень мастеров, конечно же, звучит недурно. На иного российского обывателя такой набор имен и произведет, пожалуй, сокрушительное впечатление, но вот как отреагирует житель Парижа или Лондона, да отреагирует ли вообще? А то просто плечами пожмет, да и спиной повернется: не слышал он таких имен, а раз не слышал — то их и нет вовсе. Имя художника — оно как имя компании. Будете вы покупать акции безвестной компании? А, то-то и оно, что не будете. А если компания называется «Дженерал Моторс»? И скажите, пожалуйста, имеет ли смысл быть членом московского кружка художников, акции которого и покупать- то никто не собирается? Совсем-совсем другое дело — стать равноправным членом международного круга мастеров. Скажем, такой вот список имен: Марина Абрамович, Джаспер Джонс, Ле Жикизду, Герард Рихтер, Гриша Гузкин — звучит, что там ни говори, не в пример солиднее. Любому просвещенному гражданину мира эти имена многое говорят. И сегодня сделалось понятно, что Гриша — один из демиургов. Вот как дело повернулось. Например, поинтересуются у тебя, в какую художественную группу ты входишь. Подойдут к тебе европейские дамочки и западные господа — и спросят, равнодушно так спросят, как обычно спрашивают на коктейлях, лишь бы беседу поддержать: а вы, мол, в какую художественную группу входите? Минималисты всякие, кубисты? Как там у вас теперь команда называется? Вы с кем, мастера культуры? А ты им — раз! И выпалишь наборчик имен! Списочек хотите послушать? Пожалуйста — всю обойму в упор! Герард Рихтер, каково имечко? Слыхали, поди? Джаспер Джонс, вы о ценах на его работы знаете? Ле Жикизду — вы как, в курсе? А Марину Абрамович, ту, что кровавые кости мыла на Венецианской биеннале, не забыли? А? Вот вам моя скромная компания. Если бы в ответ на вопрос о том, где работаешь, сказать, что держишь контрольный пакет акций «Дженерал Моторс», это звучало бы примерно так же. Так, мол, акционер одной компании. — А какой компании, если не секрет? — Отчего же. «Дженерал Моторс». Ответишь так, и смотришь — у собеседника уже и весь облик не тот: смотрит на тебя с почтением и глядит искательно. Еще бы: на такого человека и посмотреть любопытно. И сегодня Гриша стоял, отставив руку с тарталеткой, среди корифеев западного гуманизма и словно бы разглядывал себя со стороны. Вот стоит с тарталеткой и шампанским красивый, нестарый еще мужчина. Он уехал из России — не бежал позорно, но достойно уехал, поскольку интересы искусства заставили его: основные его клиенты живут на Западе, галереи и музеи, с которыми он сотрудничает, находятся в просвещенном мире. Да, ему пришлось оставить родину, чтобы войти в число избранных мастеров — в сущности, все мы, избранные мастера, до известной степени космополиты: Пикассо, например, или Гольбейн. Да, он стал гражданином мира, этот стройный, нестарый еще мужчина с бокалом шампанского. Он стал гражданином мира именно потому, что ему есть о чем рассказать этому миру. И мир с вниманием отнесется к его мессиджу. Мир (в лице гостей г-на и г-жи де Портебаль) действительно интересовался мессиджами художников. Гости подходили к Ле Жикизду и спрашивали, над чем господин Ле Жикизду сейчас работает. Спрашивали и у Марины Абрамович, над чем госпожа Абрамович работает; и у Гриши спрашивали тоже, над чем работает он, Гриша Гузкин. Значит, интересно им, графам и баронам, значит, небезразлично миру, чем он, Гузкин, занят.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Развиваю прежние темы; довожу до конца начатое.

— О, Гриша, мы знаем ваши прежние работы, но интересуемся планами.

— Да вот, есть один замысел: хочу написать пионеров на линейке.

— Pardon?

— Линейка — это форма парада при Советской власти. Пионеры стоят в ряд, с галстуками на шее.

— Вы это изобразите? Сенсационно!

— Думаю, нужно рассказать правду о российской идеологии.

— Линейка — это символ.

— Именно как символ я и пишу этот паноптикум.

— Кажется, вы уже писали нечто подобное.

— Писал. И буду писать еще и еще — тема, в сущности, неисчерпаемая.

— А сколько стоят ваши картины?

— Неужели мы сегодня должны говорить о ценах.

— И все-таки. Я человек деловой, ха-ха.

— Я художник и не понимаю в деньгах. Для меня важно, чтобы картина попала в хорошие руки.

— Не беспокойтесь, она будет в прекрасных руках. Я и Луиза (или Виолетта, Сабина, Сюзанна) глаз с нее не сведем.

— Поймите, расстаться с картиной для меня непросто.

— Полагаю, они вам — как дети?

— Я отдаю их только друзьям.

— Мы надеемся попасть в их число. Приезжайте к нам в Сен-Тропез (Понт Авен, Дувиль, Биарриц), нам о многом надо поговорить.

— С удовольствием; правда, у меня очень плотный график выставок в этом году.

— Как, вы находите время посещать открытия?

— Иногда нужно показать уважение музейным работникам, вы знаете, как для них это важно.

— Я лично предпочитаю знакомиться с художником в гостиной — на вернисажах так много народу.

— Да, но у музейных работников, как вы понимаете, другого шанса встретить меня просто нет.

— Ах, эти милые, преданные искусству люди. Ужасно, что они получают гроши. Общество всерьез должно заняться этой проблемой.

— Вы не представляете, как плачевно обстоит дело в России.

— Ах, эта страна! И все-таки ваша цена, Гриша?

— Барону фон Майзелю я продаю по дружеской цене — пятьдесят тысяч.

— Как, всего пятьдесят тысяч? Неужели?

— Ну, может быть, шестьдесят. Или семьдесят. Если имеешь дело с другом, не думаешь о ценах.

— Разрешите считать вас своим другом, Гриша.

— Большая честь.

— Так я беру ваш холст по дружеской цене, d'accord?

И они салютовали друг другу шампанским и закушивали тарталеткой всплеск эмоций, возникших при зарождении новой дружбы. И передвигались по гостиной, меняя партнеров разговора, и беседа всякий раз повторялась, и Гриша видел, как другие мастера культуры, так же, как и он, салютуют шампанским и говорят с новыми друзьями о своих замыслах.

И Гриша тоже спрашивал мастеров культуры, над чем работают они, его коллеги по цеху.

— Есть у меня замысел, — сказал видный мастер инсталляций, — я думаю взять старинный клавесин и обмазать его навозом.

— Не может быть! Неужели навозом?

— Строго говоря, я хочу левую часть клавесина обмазать навозом, а правую — фруктовым йогуртом.

— Потрясающий контраст!

— Именно. И то и другое — природный продукт, если вдуматься. Но какова разница!

— Сенсационно!

— И затем — я собираюсь сыграть на этом клавесине.

— Невероятно.

— Можно только догадываться, какие звуки этот клавесин будет издавать!

— Любопытно — какие?

— Вот как раз это и является предметом исследования. Концерт будет записан, разумеется, на диск — диск же отправится в ведущие музеи мира.

Мастера искусств обсуждали проект, в котором фигурировало распятие поросенка на пианино, дискутировали возможность сооружения фонтана из серной кислоты, говорили об оклеивании комнаты туалетной бумагой — но парадоксальным образом разговор шел в гостиной на рю де Греннель, в гостиной, стены которой были закрыты средневековыми гобеленами, среди мебели красного дерева и инкунабул, небрежно разложенных на мраморных столах. Поначалу Грише казалось, что эти вольнолюбивые разговоры разрушат особняк Портебалей, сметут его, подобно тому как революционные матросы смели убранство Зимнего дворца. Однако вскоре Гриша обратил внимание, что участники дискуссий относятся к предметам старинного интерьера трепетно и даже заботливо. Так, стоило одному из спорщиков (а именно господину, который намеревался обмазать клавесин навозом) задеть розовую морскую раковину и чуть не опрокинуть ее на венецианскую вазу, как он тут же подхватил раковину бережным движением и аккуратно водрузил на место. Вообще, надо отметить, что брутальные вкусы присутствующих нисколько не вступали в противоречие с уютной обстановкой. Более того, именно такая обстановка и служила радикальным высказываниям мастеров культуры лучшей рамой. И происходило так не случайно: богатая и дорогая рама, как понял Гриша, нисколько не противоречила выставленному в ней произведению — напротив.