Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

осталось предостаточно, он выпустил двадцать два тома переписки поэта, но ему всё казалось мало. «Ищите письма Байрона у вас в стране, ищите!» – повторял Шестой снова и снова во время нашей беседы, имея в виду, что осталось ещё много невы-явленных русских корреспондентов Байрона. Со своей стороны я рассказал, как ездил верхом через Иславское. Это – подмосковное село в имении Трубецких, где гувернанткой жила мимолетная любовь Байрона Клер Клермонт. Однажды проезжал я по косогору, по которому Клер прогуливалась. Загляделся на округу, упоминаемую в её дневнике, задумался, затянул повод, конь прянул назад, и поползли мы вниз, мы – с лошадью. То был «Зверь», но в тот раз «людоед» (так называют лошадей, бросающихся на людей) был потрясен моей небрежностью, прямо-таки ошеломлен, не сразу опомнился и не сделал попытки со мной расправиться. Стал я осматривать жеребца, не поцарапался ли он, а конь, глядя на меня, хмыкнул, будто хотел сказать: «Ну и ездок!».

Преследовал я, повествуя, особую цель. Было мне известно, что издатель многотомной переписки Байрона выпустил богато иллюстрированный том «Лошадь в искусстве». И книга была показана, но, увы, мой замысел реализовался не дальше пределов, обозначаемых проговоркой «И помажут, и покажут, а покушать не дадут». А книга головокружительная.

При упоминании Иславского Шестой насторожился. У Трубецких за обеденным столом англичанка изо дня в день слышала разговоры о Байроне, но никто не знал её тайны. Поэт, занимавший сознание русских хозяев английской гувернантки, был отцом её ребенка, девочки, угасшей в раннем возрасте. Клер Клермонт вращалась в кругу друзей и родственников Пушкина, находилась недалеко от села, которое наш поэт считал своей родиной – «мое Захарово», она часто слышала имя Pushkin, однажды написала в дневнике то же имя по-русски. Пела романсы на пушкинские слова, «Элегию» и «Черную шаль».

Дневник Клер Клермонт был издан не фирмой Мерреев, но Меррей-Шестой во время нашей беседы порывистым жестом открыл ящик своего письменного стола, откуда извлек копну волос цвета вороньего крыла, то ли парик, то ли натуральные волосы Клер Клермонт. Уточнять, что это за волосы, я не решился. На прощание Шестой повторил: «Ищите письма Байрона, ищите!».

Перевод дневника Клер Клермонт опубликовал академик Алексеев. Михаил Павлович доискался, что она и есть та самая Дочь Альбиона, предания о которой докатились до Чехова, начинавшего свою врачебную службу неподалеку, в Звенигороде.

На воздушном океане,

Без руля и без ветрил,

Тихо плавают в тумане

Хоры стройные светил…

«Всё бывает».

Мелвин Ласки.

В тот же день я без машины времени переместился на своих двоих в современность, в редакцию литературно-политического журнала «Encounter», где имел беседу с Мелвином Ласки, главным редактором. Редактор «Энкуантера» находился под большим впечатлением от визита Виталия Коротича, который некогда к нему же приходил отъявленным сталинистом, а недавно заглянул ярым сторонником буржуазной демократии, и они поговорили по душам. «Всё бывает», – комментировал Мелвин Ласки, известный своим утверждением, будто он понятия не имел о том, что издаваемый им журнал субсидируется Конгрессом борьбы за культуру, организацией, учрежденной и находившейся под опекой ЦРУ. Существует и негласная лига согласия под лозунгом «Волки волков не едят» и «Ворон ворону глаз не выклюет».

На правом и левом фронте

Эдит и Питер

«В конце концов Питера Диамандопулоса сместила государственная комиссия».

Эдит Курцвайль. «Полный круг. Воспоминания» (2007).

Ректор Университета Адельфи Питер Диамандопулос дал мне стипендию Фонда Олина – о нем я на предшествующих страницах вспоминал неоднократно, однако имени его, не желая ему навредить, не называл.

Эдит Курцвайль, ещё один профессор-стипендиат Фонда Джона Олина, символом своей судьбы избрала окружность. Но содержание книги её воспоминаний «Полный круг» скорее подсказывает сравнение с источником лучистой энергии. Сама Эдит пишет, что пробивная Скарлет О’Хара из романа «Унесенные ветром» занимала её воображение. Действительно, от Эдит, гонимой волной страшнейших событий ХХ века, судьба требовала той же неистощимой выживаемости. Дочь состоятельной и вдруг обездоленной еврейской семьи, её детство – вступление гитлеровской армии в Вену, где она родилась, автомобиль её деда был конфискован персонально для фюрера, у неё на глазах разыгрался венский вариант «Ночи разбитых зеркал» (Kristallnаcht). Австрия, Бельгия, Франция, Испания, Куба – волна несла четырнадцатилетнюю девочку и выбросила на американском берегу.

Благодаря Эдит я видел и слышал её друзей, американцев левого толка, перешедших направо, творцов троцкизма наоборот, не подрывающих, а укрепляющих утвердившийся порядок вещей, если и подрывающих, то в других странах: Ирвинг Кристол, Норман Подгорец и, конечно, Уильям Филлипс, муж Эдит, долголетний редактор «Партизан Ревью», органа антисталинского марксизма. Сколько раз оказывался я с глазу на глаз с Филлипсом, написал ему письмо о том, кто у нас был марксист, кто только назывался марксистом. Филлипс ответил, что ему недосуг вникать в зигзаги нашей мысли.

Эдит не участвовала в каких-либо политических партиях и движениях. Она включилась в общественную жизнь, когда не партийность, а прагматизм сделался способом существования. Хотя её американское окружение было либеральным и левым, но к тому времени, когда мы оба сделались стипендиатами консервативного фонда, прежняя левизна оказалась справа, кто был либералом, тот стал консерватором, и не потому что сменил вехи и взгляды, а потому что в общем раскладе политических сил те же вехи и взгляды сдвинулись вправо под натиском ультра-левой контркультуры.

Специалист по фрейдизму, Эдит, не читая по-русски, попросила меня прочесть книгу о фрейдизме в России. Её смущало, что из двух братьев Эйтингонов один был фрейдистом, разделяя научные интересы с Троцким, а другой, чекист, устранял Троцкого. «Чекист ведь говорил, что у него нет брата за границей», – напомнила мне Эдит. Не читала она по-русски, не читала и в наших сердцах. Чекист говорил, что ему ничего не известно о существовании заграничного брата, а что у него брата за границей нет, он, насколько известно, не говорил.

Книгу о фрейдизме, которую Эдит попросила меня прочитать, читал я одновременно с книгой Виталия Шенталинского о писателях, жертвах сталинизма. Читал и вычитал, что Исаак Бабель на процессе проходил как «австрийский шпион». Если гоголевский безумец преследуем вопросом, отчего он именно титулярный советник, то я стал искать ответа, почему – австрийский. Среди подсудимых были в основном немецкие агенты, австрийских больше не попадалось. Известно, обвинения нередко оказывались псевдонимами некоей другой вины или служили ширмой скрытой борьбы, как преследования ленинградских писателей в 46-м году являлись далеким эхом кремлевской схватки за власть. Что могло