Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мы беседовали с Алланом Блумом, я не знал его биографии и не мог объяснить охоты, с какой он, светило, вспыхнувшее на интеллектуальном небосклоне, выразил готовность с нами встретиться. А причиной была подоснова его собственного образования. Блуму было любопытно взглянуть на людей из страны, откуда некогда уехал его наставник, наш соотечественник Александр Владимирович Кожевников, ставший Алексом Кожевым (Kojeve). В биографиях Kojeve больше говориться о том, чей он племянник – Василия Кандинского, об отце же сказано – московский купец.
Кожевниковы – результат демократического подъема, всколыхнувшего в нашей стране низы и выдвинувшего даровитых деятелей и выдающихся эрудитов. Но эта мощнейшая, поднявшаяся человеческая волна разбилась о следующую набегавшую волну, вал революционный. Знаю это по рядовым участникам того же подъема, своим дедам. История идёт своим чередом: дверь за собой не захлопнешь перед носом у тех, кто, дождавшись своей очереди, идёт на смену. Можно разве что посторониться и пропустить напирающих сзади, или же ускользнуть, что и сделал Кожевников, уехавший за границу.
За рубеж Кожев вывез русское предреволюционное мыслительное наследие, доставшееся западным интеллектуалам, прежде всего французским и американским. Престиж Алекса Кожева высок, и не будь он русским, о нем бы, я думаю, трезвонили на весь свет, как славят его слушателей и последователей, среди которых Жан-Поль Сартр и Лео Штраус. Но офранцузившемуся русскому досталась закулисная роль. Кроме того, был он ещё и пессимистом. В смеси гегельянства, марксизма, федоровского мистицизма, впрочем, обезбоженного, и хайдеггеровского экзистенциализма русский француз преподал своим слушателям идею «конца истории». Иногда это буквальный, хотя и раскавыченный, пересказ герценских «Концов и начал». Философская похлебка из Гегеля, Герцена, Маркса, Константина Леонтьева и Хайдеггера, какую Кожев преподнес своим западным слушателям, обрела широкое хождение в обновленном, оптимистическом варианте: торжество благополучной посредственности. На этом, обернув пессимизм в оптимизм, нажил славу ученик учеников Кожева, Френсис Фукуяма. У самого Кожева концом истории является леонтьевское вторичное упрощение и вырождение человека в массовую безличность (идя от тех же источников, Джойс выразил ту же мысль «Улиссом»). Но тем, кто слушал Кожева, не удалось или не хотелось проследить ход его мысли до конца, до растворения в безликой толпе. Аллан Блум понял Кожева. Если Френсис Фукуяма будет навевать золотой сон благоденствия, то автор книги об «упадке американского ума» стал кричать: «Караул!».
Незаметная жизнь
«Я твердо убежден в том, что поступать по совести возможно, ибо человек наделен правом истинно свободного выбора».
Корлисс Ламонт.
Сотрудником Корлисса Ламонта и сооснователем Гуманистического Общества (Humanist Society) явился Арнольд Сильвестер. Жена его Белл вспоминала, как Корлисс у них бывал, удивляя потрепанным костюмом, истертым портфелем и старым автомобилем. В Бахметевском фонде висит его большой живописный портрет – сын директора Банка Моргана жертвовал на библиотеку. Библиотекарям я сделал попытку рассказать, что у меня есть друзья, близко знавшие их благодетеля, он к ним приезжал в старом автомобиле, приходил в потрепанном костю… «Он проводил время на Швейцарских курортах», – прервали мою речь.
Фамилия Сильвестер – одна из самых старинных в Америке, однако старик Арнольд не был знаменит и богатства не нажил. Если и был богат, то жизненным опытом. Он пережил Великую Депрессию, когда американцы стояли в очереди за миской супа, присутствовал на Уолл-Стрит при падении акций, он же видел, как тогда же, в пору глубокого кризиса, на Пятой Авеню подымался Имперский Дом, Empire State Building. По стропилам, как муравьи, сновали счастливчики, получившие работу, хотя бы и рискованную. Кризис удешевил труд и позволил воздвигнуть памятник капитализму, чуду-зданию стоять в веках наряду с пирамидой Хеопса, Эйфелевой башней и проспектами Санкт-Петербурга. Кто и как нажился на скором строительстве, мой старший друг не мог сказать. Журналисты-разоблачители, известные «разгребатели грязи», и те не осветили теневых сторон строительства: фирма, возводившая высочайший в мире небоскреб, взяла разоблачителей в апологеты, доверила обличителям прославлять строительство. И было что славить! За полтора года взмыли в небо сто два этажа, воспетые даже в куплетах. Смекалка, изобретательность, целеустремленность! Образцовая организация производства! Чувства изящного не хватило, но за всем не угонишься. Так и торчит стрела-махина над бескрайним городом, размещаются там десятки учреждений, работает целое население в двадцать пять тысяч служащих, не считая бесчисленных экскурсантов, и даже заблудший бомбовоз, в 1945-м врезавшийся из-за тумана в железобетонную башню, не нанёс ей заметного вреда – устояла, не дрогнув, не покачнувшись.
Большую часть своей долгой жизни Арнольд служил делопроизводителем у вошедших в историю американцев, они возводили подобные здания и творили технические чудеса. На вопрос, что это были за люди, видавший виды и отвечавший за свои слова старый Арнольд ответил: «Бандиты». Не оскорблением – определением звучало в его устах грубое слово, обозначавшее человеческий тип в том историческом ряду, где значатся викинги, рыцари, приватеры, ушкуйники и наши сибирские промышленники. На вопрос, какой нас тревожил, начиная с пушкинской оценки Петра, Арнольд для себя ответил: сообразительность, изобретательность – всё у выдающихся американцев было, но без «бандитизма» ничего бы не вышло. При всех данных и способностях, те же энергичные и одаренные люди не добились бы своего. Сказал старик в сущности о том, о чем я прочитал в краеугольной книге «Происхождение крупнейших американских состояний». Прочитал благодаря библиофилу и строительному подрядчику Хольцману. Тот удивился, что у меня этой книги нет, и в букинистическом магазине на Бродвее, где он абонировался, заплатил за первое, антикварное издание, которое отдал мне со словами: «Это же классика».
Известная Драйзеру книга так называемого «разгребателя грязи» Густава Майера вышла в начале двадцатого века, в эпоху, когда капитализм, согласно Марксу, вполне доказал, на что экономически способен. Подтверждала книга тезис ещё бальзаковский: в основе всякого богатства – преступление. В книге можно прочесть криминальную историю каждого семейства, владевшего Соединёнными Штатами. Представители славных фамилий хотели привлечь автора к суду, адвокаты им отсоветовали: знает о чем пишет, на то он и раз-гребатель. Среди преуспевших были преступники, однако
