«Друг мой, враг мой…» - Эдвард Радзинский

Коба будто доказывал, что нет такого абсурда, в котором не сознается обвиняемый по его приказу!

И я все думал: вспоминал ли Дыбенко, скольких убил в удалые дни Красного террора? И как его дружки в Кронштадте закапывали в землю живых офицеров? И как весело под дулами револьверов разгонял он беззащитный первый русский парламент – Учредительное собрание? И как безропотно согласился отправить на смерть своих друзей – Тухачевского и прочих? Конечно, не вспоминал, не до того, когда больно!

Еще одна легенда нашей горькой Революции – Николай Крыленко. Вместе с Дыбенко он был первым военным комиссаром Республики. В октябре 1917 года организовал убийство Верховного главнокомандующего Временного правительства генерала Духонина. В разгар переговоров с генералом его матросики ворвались в комнату и закололи Духонина штыком в спину. Так Крыленко стал первым большевистским Верховным главнокомандующим. В двадцатых его назначили прокурором Республики. Именно тогда Крыленко и сформулировал основной закон нашего нового суда: «Судить нужно, исходя из указаний партии». И это казалось всем нам тогда таким понятным, само собой разумеющимся… Теперь он, отправлявший на расстрел и дворян, и революционеров-эсеров, и старых партийцев, сидел на даче, ожидая неизбежного. Но все должны были знать, что добрый Коба борется за жизнь верного прокурора, бестрепетно предавшего смерти стольких старых друзей. Коба при мне звонил ему на дачу, просил спать спокойно и ждать нового назначения. Которое вскоре последовало. После пыток, с выбитыми зубами, признавшийся в шпионаже и диверсиях, несчастный получил наконец желанную пулю…

Был арестован и расстрелян еще один из моих начальников – Пятницкий, шеф разведки Коминтерна, на счету которого – диверсии во всех западных странах, убийства и похищения эмигрантов.

В тюрьму отправился Варейкис, один из основателей ВЧК. Его же, в числе прочих, считали отцом Красного террора. И если умный Пятницкий тотчас признал все небылицы, с Варейкисом «пришлось сильно повозиться…» – как рассказывал в столовой его следователь. Так что на расстрел его несли на носилках.

В те дни ужаса, ставшего бытом, я пытался убеждать себя, что мой великий друг – всего лишь Аттила Бич Божий. Он послан убить всех, виновных в крови нашей Революции. И мне даже казалось, что я вижу некую печаль в его глазах и то, как тяготит его это бремя.

Погибли почти все старые революционеры, отцы обеих Революций, левые и правые, эсеры, старики-народовольцы. Камеры в страшном фарсе объединили все революционные течения. Столько лет мы боролись друг с другом, чтобы встретиться в одних застенках. Мне рассказывали про сумасшедшего (или слишком нормального) члена партии эсеров, который катался от хохота по полу камеры, глядя на этот Ноев ковчег Революции. И ночью вопил, разбивая голову о стену: «Революция пожирает своих детей, а дьявол хохочет!» И указывал на кого-то под потолком…

Но я знал, что лгу себе. Если вначале была связь между гибелью людей и Возмездием, то вскоре всякая связь пропала. Теперь в тюрьме оказались люди самые разные, совершенно не совместимые. И действительно, какая могла быть связь между мировой знаменитостью, экономистом Кондратьевым, писателем Пильняком и философом Шпетом? Однако всех их расстреляли. Почему-то вместе с моими знакомыми большевиками погиб известнейший лингвист Поливанов. На Соловках был расстрелян знаменитый философ-теолог, священник Флоренский, и почти в это же время погиб мой знакомец старый партиец Шляпников. Расстрелян и мой вчерашний непосредственный начальник Артур Артузов со всеми знаменитыми сподвижниками…

Прежде чем расстрелять Артузова, Ежов принес дело Кобе.

– Вот видишь, твой Артузов был агент четырех разведок. Вместе с Ягодой хотел истребить Политбюро… Плохой человек, оказывается… А это что? – Коба брезгливо показал на документ в деле, покрытый красными пятнами.

– Это у мерзавца пошла носом кровь… Там указано в примечании, товарищ Сталин.

– Вот видишь, Фудзи, нос оказался слабый. Но все-таки написал: «Я не шпион».

– Это до того, Иосиф Виссарионович… После того как пошла кровь, он уже ничего не писал…

Казалось, никакой связи не было и быть не могло между этими, такими разными, людьми. Но она была! Была!

Окончательно я понял это во время осеннего посещения Тбилиси.

Конец улицы Чонкадзе

Я приехал в Тбилиси, чтобы забрать вещи, которые мы не смогли взять при поспешном отъезде в Москву. В те дни в Тбилиси был созван внеочередной Пленум ЦК партии Грузии. Доклад должен был делать Берия. Пленум назначили на десять утра.

В девять я пришел на улицу Чонкадзе… Я хотел предупредить своих друзей, чтобы они смогли подготовиться к возможному, ведь все они были старыми партийцами. Но они не поняли моих намеков, а яснее говорить я боялся.

Они весело собирались на Пленум, по-прежнему замечательно убеждая себя, что происходившее вокруг их не касается. Мысли их были заняты другим: освободилось множество ответственных должностей. И они продолжали освобождаться ежедневно! Друзья мои ждали от Пленума повышений…

В девять пятнадцать мы расстались… чтобы никогда не встретиться. Я все-таки обнял их и расцеловал. Они отправились на Пленум. Я смотрел им вслед – как они шли веселой гурьбой по нашей солнечной улице.

Во дворе шумно играли их дети. Всего через несколько часов они станут сиротами…

Я пошел на Пленум один – так было безопаснее.

Доклад делал Берия. Он сообщил, что кропотливое расследование, проведенное нашими славными чекистами, продолжает выявлять все новые бандитские троцкистско-зиновьевские группы, проникшие в руководство Грузии. После чего назвал имена разоблаченных «бандитов». Это было… все мужское население дома на улице Чонкадзе! Все единогласно проголосовали за их исключение из партии.

Названных попросили покинуть зал, в холле их уже ждали…

Но одного из них – Ц-е – Берия оставил на свободе. Он с ним дружил с юности. В перерыве он сказал ему:

– Ты уж сам позаботься о себе…

Я стоял рядом и слышал. Потом Берия как-то внимательно посмотрел на меня, усмехнулся:

– Что ждешь? Пока нет отмашки. Но, думаю, если есть у тебя личная инициатива… Тоже позаботься о себе… я не препятствую. – И засмеялся.

Среди ночи зазвонил телефон. Несчастная жена Ц-е, плача, рассказала: вернувшись с Пленума, он, ничего не говоря ей, молча собрал какие-то бумаги, сложил их в стопку в углу комнаты и вышел на балкон «покурить». Раздался выстрел. И сразу вошли «товарищи» (видно, дожидались выстрела на лестнице). Унесли его, еще живого, истекавшего кровью, и забрали приготовленную им стопку. Утром её известили о смерти мужа. Она похоронила его…