Мемуары - Эмма Герштейн

Я сейчас живу хорошо. Так терпеть можно. Никто меня, пока, не обижает, а я сам имею весьма покладистый характер и никого 100 лет не задену; лишь бы меня не трогали. Пишу карточки на книги и занимаюсь историей. Мама прислала 100 рублей, но почему-то не пишет. Впрочем, это с ней часто бывает. Здоровье так себе, но если не будет хуже, то в ближайшее время помирать не собираюсь. Весной было куда хуже. Вообще состояние здоровья моего всецело в руках начальства: стоит навалить на меня лом — сердце прыгает и я лечу в бездну; когда же со мной обращаются хорошо, как сейчас, например, я помаленьку работаю и не настроен хныкать.

Ваше письмо с описанием мод: «цветастых платьев» и серых костюмов с красными галстуками мне очень понравилось. У Вас просто талант к эпистолярному стилю: немногословно и четко. Новой жизни я, конечно, не мог себе представить, но разница с тем, что было стала яснее. Очевидно, что сейчас гораздо лучше, и поэтому еще больше хочется домой.

Целую Ваши ручки и Вас, дорогая, — Leon

15.IX.55

Дорогая Эмма

Дело обстоит так: 12-го сего м-ца вызвал меня прокурор на допрос и шел сей допрос с 10 ч. до 6 ч. с перерывом на обед. За один день мы с ним сделали то, что делали раньше 10 месяцев. Он все записал правильно, но в отношении срока окончания — не обнадежил. Это дело месяцев. В общем я собрался зимовать на месте. Если будет пересмотр справедливый, юридически правильный и такой, как требует Руденко в газетах, то неблагоприятный исход исключен. Но как это медленно тянется! Интересно также, выдержит ли мое здоровье, ибо меня опять погнали на физическую работу. Получилось это в результате маминого заявления.[159] Из Москвы пришел запрос о моем здоровье. Меня перекомиссовали, и т. к. за последние полтора месяца мое здоровье улучшилось, отправили опять на работу. По здешним масштабам работа не тяжелая — таскаю опилки из-под электропилы. От такой работы не умирают, но и жить становится так неинтересно, что перестает хотеться. Когда же я передал своему начальству слова московского прокурора, «нам не нужно, чтобы ученый работал на физической работе», то получил резонный ответ: «А зачем он послал ученого в лагерь, который предназначен не для ученых, а для преступников? Если ему надо, то пусть он вас (т. е. меня) освобождает, а здесь мы с вами обходимся по инструкции».

Ну посудите сами, кто прав?

Я не понимаю, зачем проявлять нелепую инициативу в делах, о которых не имеешь ни малейшего представления. Пусть мама выполняет то, что я прошу, или не выполняет, но и не придумывает ничего сама.

Впрочем, это беда еще не очень большая и очень банальная. Плохо то, что опять прервались мои занятия историей Востока. Теперь есть надежда, что они мне могут пригодиться, а равным образом и Советской науке, хотя она не затратила на добытие мной результата ни копейки. Вот если бы интерес редакции «Всеобщей истории» получил реальное воплощение и у меня были бы затребованы рукописи, а за них переведен гонорар, с коего 50% получил бы лагерь, то мне создали бы все условия для работы, как создают изобретателю. Но сейчас, пожалуй, заводить этот разговор уже поздно, ибо пока суд да дело, ан и пересмотр закончится. Очевидно, надо терпеть еще 6 месяцев, как я терпел уже 6 лет. Только бы здоровье не лопнуло, как в прошлом году. Простите, что я наполнил письмо своими мелкими делами и заботами. Они наскучили мне самому, а не только моим друзьям. Пора кончать, и я рад, что решительный миг приближается.

Целую Ваши ручки и от всего сердца благодарю за заботу и участие

Искренне Ваш

Leon

27.IX.1955 г.

Дорогая, милая Эмма

оба Ваши письма пришли одновременно. Очень хорошие письма, бодрящие. Я очень увеселялся, читая их. Ваша проницательность выше похвал: действительно наш цензор был болен, но мы все так хотели его выздоровления, что он, к счастью, поправился и порядок восстановлен. Прав будет мой прокурор, а не Ваш и вот почему. Даже если они там закончат пересмотр к 15 октября (действительно, сколько же можно рассматривать пустое место?), то приговор будет опротестован и передан в Верх. Суд, а там тоже очередь; затем, там меня оправдают, но определение будет плестись сюда со скоростью 1 1/2 черепах, если никакая девица-секретарша, мечтая о свидании, не затеряет его.

А я тем временем заболел и лежу в больнице. Лечат пересадками ткани и уколами, надо думать, вылечат; сейчас уже лучше. Посылка составлена замечательно, я ее пожираю и весьма ею поддерживаюсь. В однообразном изобилии супов и каш любая вкусность — не роскошь, а психовитамин, вроде радости. Здесь, при отсутствии особых бед тютчевское «однообразье нестерпимое», порождающее эмоциональный голод. Неприятности не спасают от него, а вот радость, даже самая маленькая, поднимает жизненный тонус. Посылки ценны именно в этом смысле, поэтому последняя очень удачна. А письма Ваши удивительно интересны, даже увлекательны. И насколько Вы живее меня! Вас люди раздражают, а меня уже нет. Почти всегда для меня — это проходящие тени, как тени облаков на земле, на которые не стоит обращать внимания. Таковое мое настроение проистекает не от гордости или самомнения, но от усталости. К самому себе у меня столь же наплевательское отношение. Это результат растительной жизни.

От мамы пришла открытка, в которой она горько оплакивает телефон, выключенный на месяц. Мне бы ейные заботы. Я, разумеется, ответил соболезнованием. Ну до чего все это чудно. То ли я совсем отвык от столичной жизни, то ли она успела перемениться до неузнаваемости?!

Но несмотря ни на что, у меня настроение ровное и даже спокойное: «проблески бреда» уже не «томят мой постылый покой». Это письмо придет к Вам к началу октября, а Ваш ответ, надеюсь, будет содержать интересующее меня сведенье. Кстати, Прок, абсолютно не извещает меня о ходе пересмотра, что делать он обязан. Очевидно, надеется на Вас.

Целую Ваши ручки и Вас, милая Эмма, — Leon

[октябрь 1955]

Дорогая Эмма

Книги, посланные мною,[160] прошу Вас сохранить до моего возвращения, а «Древнюю Историю Серединной Азии»[161] прошу при мамином участии перепечатать на машинке в 4 экземплярах и хранить как докторскую диссертацию. Для переделки ее для печати будут нужны некоторые незначительные дополнения, а для защиты этого достаточно. О получении посылки сообщите мне немедленно авиаписьмом, а о диссертации упомяните в одном из придаточных предложений.

На случай моей смерти, завещаю передать оное сочинение в Академию Наук, на предмет дополнения, редактирования и опубликования, с присвоением мне докторской степени посмертно. В том виде, в каком она сейчас, «История» может быть показана проф. Конраду и, при сокращении, использована для «Всеобщей истории», что я разрешаю сделать, буде это удобно, но после перепечатки на машинке.