Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты - Дарон Аджемоглу

Во-вторых, империя инков могла бы найти способ и более успешно противостоять европейской колонизации — как его нашла Япония, когда эскадра коммодора Перри вошла в залив Эдо. И хотя бо́льшая экстрактивность инкской империи сравнительно с Японией эпохи Токугава наводит на мысль, что политическая революция по модели Реставрации Мейдзи была в Перу куда менее вероятна, все-таки нет никакой исторической неизбежности в том, что инки полностью подчинились европейскому владычеству. Если бы они были в состоянии сопротивляться или даже модернизировать свои институты под угрозой вторжения, вся картина исторического развития Нового Света, да и вообще вся мировая история была бы совершенно иной.

В-третьих (и это решающий фактор), нет ничего предопределенного — ни с исторической, ни с географической, ни с культурной точки зрения — в том, что европейцы стали единственными колонизаторами в мире. Таковыми могли оказаться и китайцы, и даже те же инки. Конечно, такая картина кажется невероятной, когда мы смотрим на мир через призму событий XV столетия, когда европейцы сделали бросок на американский континент, а Китай, напротив, замкнулся в себе. Но сама по себе Западная Европа XV века представляла собой результат непредсказуемого институционального дрейфа, направляемого точками перелома, и ничто в этом процессе не было неизбежным. Западноевропейские державы не смогли бы выдвинуться на первые роли и завоевать мир, не пройди они через несколько исторических поворотных пунктов. Они включали в себя и специфический путь развития, на который встал феодализм, с постепенным исчезновением рабства и ослаблением власти королей; и тот факт, что за те столетия, что прошли с начала второго тысячелетия нашей эры в Европе, произошел быстрый рост политически независимых и экономически автономных городов; и то, что европейские монархии не так боялись морской торговли и, следовательно, не так стремились ее ограничить, как это делали китайские императоры во время династии Мин; и «черная смерть», пошатнувшая основы феодального порядка. Если бы события развивались иначе, мы бы сегодня жили в совсем другом мире, где Перу могло бы быть богаче Западной Европы или Соединенных Штатов.

Естественно, предсказательная сила любой теории, в которой важное место занимают и небольшие отличия, и непредсказуемость, весьма невелика. В XV или даже в XVI столетии, не говоря уж о нескольких веках, последовавших за падением Римской империи, мало кто мог предвидеть, какой серьезный поворот в сторону инклюзивных институтов произойдет в Британии. Лишь специфический процесс институционального дрейфа и природа точки перелома, возникшей с открытием атлантической торговли, сделала его возможным. Точно так же в разгар культурной революции в Китае вряд ли многие могли предположить, что эта страна скоро встанет на путь радикальных изменений своих экономических институтов, а впоследствии и на путь стремительного экономического роста. Равным образом невозможно предсказать сколь-нибудь уверенно, как изменится та или иная страна через 500 лет. И все же это нельзя считать дефектами нашей теории. Обзор, который мы здесь представили, хорошо иллюстрирует ту мысль, что любой подход, основанный на историческом, географическом, культурном или иного рода детерминизме, неправилен. Небольшие различия и непредсказуемость — это не ключевая часть нашей теории. Это ключевая часть механизма истории.

Хотя делать какие-либо предсказания о том, какое общество станет более процветающим в сравнении с другими, и сложно, однако в этой книге мы постарались показать, что наша теория достаточно хорошо объясняет огромную разницу между богатством одних стран и бедностью других — разницу, существующую по всему миру. В оставшейся части этой главы вы увидите, что эта теория позволяет сделать и определенные предположения относительно того, общества какого типа имеют больше шансов добиться экономического роста в течение ближайших десятилетий.

Во-первых, порочный круг и механизм благотворной обратной связи приводят к значительной устойчивости и инерционности развития. Нет никаких сомнений, что в ближайшие 50 и даже 100 лет Соединенные Штаты и Западная Европа, благодаря их инклюзивным институтам, будут оставаться богаче (причем значительно богаче) стран Черной Африки, Ближнего Востока, Центральной Америки и Юго-Восточной Азии. Тем не менее в пределах этих широких рамок в течение следующего столетия произойдут серьезные институциональные изменения, вследствие которых каким-то странам удастся, сломав привычные схемы, из бедных стать богатыми.

Нации, которые не смогли достичь практически никакого уровня политической централизации, такие как Сомали или Афганистан, или же те, которые испытали коллапс государственной системы, как это случилось с Гаити после землетрясения 2010 года, разрушившего инфраструктуру страны, вряд ли придут к экономическому росту, располагая лишь экстрактивными институтами. Так же маловероятно и то, что они смогут преобразовать их в инклюзивные. Напротив, страны, которые вероятнее всего испытают рост в ближайшие несколько десятилетий — возможно, даже при экстрактивных институтах, — это те страны, которые сегодня достигли определенного уровня политической централизации. В Черной Африке это Бурунди, Эфиопия, Руанда (то есть государства с долгой историей централизованной государственной власти), а также Танзания, которой удалось построить такую централизованную власть или, по крайней мере, заложить ее фундамент. В Латинской Америке подобного можно ожидать от Бразилии, Чили и Мексики, которые не только достигли политической централизации, но и сделали серьезные шаги по направлению к плюрализму. Из нашей теории вытекает также, что в Колумбии устойчивый экономический рост вряд ли возможен.

Наша теория показывает, что рост в условиях экстрактивных политических институтов (такой, например, как в Китае) вряд ли будет устойчивым — вполне вероятно, что он скоро выдохнется. Есть и менее ясные случаи. К примеру, Куба может перейти к инклюзивным институтам и приступить к серьезным экономическим переменам, а может и погрязнуть в застое, сохраняя свои экстрактивные политические и экономические установления. То же самое можно сказать и о Северной Корее или Бирме (Мьянме). Таким образом, хотя наша теория и предлагает инструменты для осмысления того, каким образом институты меняются, и предположений о последовательности этих перемен, однако сама природа этих «мутаций» (то, что в них важную роль играют незначительные отличия и неопределенность) подсказывает нам, что более точные предсказания становятся очень трудным делом.