Лесной бродяга (Обитатель лесов) - Ферри Габриэль

Через несколько минут оба путешественника стояли на берегу Бизоньего озера. Увы! За исключением Энсинаса и его единственного оставшегося в живых товарища, прогалина была пуста. Не виднелось на зеркальной поверхности озера отражения палаток Розариты, ее отца и сенатора. Сеньоры поспешили покинуть место, едва не ставшее для них последним пристанищем.

Эстакада была открыта, а дикие мустанги выпущены на свободу.

Сердце упало у Фабиана, ноги подкосились, и он принужден был прислониться к дереву. Тут в первый раз в жизни канадец не захотел встретиться с ним взглядом, и если бы мы заглянули ему в душу, то, быть может, нашли бы там тайную радость. Но если даже это и случилось в первый момент, то честный охотник, несомненно, тотчас поспешил подавить в себе это эгоистическое чувство. Сердечный прием и та предупредительность, какую оказывал своим гостям охотник за бизонами, дали Фабиану время вернуть свое обычное спокойствие. Через минуту приступ невольной слабости миновал, и от него осталась лишь некоторая бледность щек. Чтобы несколько ободрить молодого человека, канадец расспросил Энсинаса относительно столь поспешного отъезда гасиендеро и его свиты, хотя, конечно, очень хорошо знал причины этого.

— По настоятельной просьбе дона Августина, — рассказывал охотник за бизонами, — я и два-три вакеро проводили его с дочерью до сих пор. Соседство индейцев внушало ему такой непреодолимый страх за дочь, что он едва дал ей время немного оправиться от перенесенных волнений. Он сам оседлал ей лошадь, посадил в седло и немедленно поскакал в президио, в сопровождении сенатора, который, надо полагать, изрядно трусил за себя, и трех слуг. Теперь они находятся на пути в Тубак и вместе с тем вне всякой опасности. Там они дождутся возвращения уцелевших вакеро. Подобно мне, бедняги потеряли половину товарищей! — печально прибавил охотник.

— Да, ужасный день мы провели, и память о нем сохранится надолго в Соноре, — произнес канадец. — Но мне кажется, что сеньор Пена немного поторопился, покинув поле битвы, где ведь, в конце концов, пролилась кровь только ради него и его дочери!

— Об этом самом заявляла отцу и молодая девушка, мужество которой не уступает красоте; но дон Августин и слушать ничего не хотел!

— Значит, этот поспешный отъезд противоречил ее желанию?

— Конечно! Она горячо доказывала отцу, что нельзя вот так покинуть верных слуг, которым после боя, быть может, понадобится уход.

— Ну, а кроме слуг, не упоминала ли она о ком-либо из тех, чья помощь была более бескорыстна? — спросил канадец.

— О, нет! — покачал головой Энсинас. — Она говорила обо всех вообще!

В душе Фабиана поднимался глухой гнев, какой испытывает иногда мужчина, не умеющий еще читать в сердце женщины. Он не понимал, что если Розарита не упомянула о нем перед своим отцом, то делала это из опасения выдать тайну своего сердца.

Бедный Фабиан хотя и любил пылко, страстно, но в делах нежной страсти был так же малоопытен, как и молодой вождь команчей, его соперник. Тысяча горьких дум осаждала его. Целая вереница проектов, один другого нелепее, проносилась в его голове, и ни на одном он не мог остановиться окончательно. То он хотел броситься с карабином в руках вслед за сенатором, который отнимает у него Розариту, то ему приходила в голову мысль убежать от нее в глубь пустыни и там постараться забыть и ее, и свою любовь. Между тем один момент просветления подсказал бы ему, что стоило только посетить лично гасиенду Дель-Венадо, чтобы разрешить все свои сомнения. Так молнии бороздят вдоль и поперек небо, покрытое густой пеленою туч, и все-таки не в состоянии разогнать мрака, как это мог бы сделать один-единственный луч солнца. Увы, этот луч не озарил сознания молодого человека.

— Увидев, — продолжал Энсинас, — что Бизонье озеро опустело, мы выпустили мустангов и вот собрались ехать к вам, чтобы проведать о благородном команче, когда вы сами сюда пожаловали.

— Если угодно, поедем с нами! — предложил канадец.

Энсинас с радостью принял это предложение, и спутники уже тронулись в дорогу, когда собака охотника внезапно залаяла, и в то же время в лесу раздался топот скачущей лошади.

— Кто там? — вскричал Энсинас, стукнув ружьем.

— Это я, сеньор Энсинас! — послышался ответ, и перед глазами путников появилась лихая фигура знакомого уже нам Рамона Барахи, который важно восседал на коне, облеченный, точно индеец, в плащ из буйволовой шкуры, украшенный живописным изображением солнца и луны.

— А, это вы, Рамон! — рассмеялся охотник, разглядывая смешной наряд юного вакеро. — Откуда это вы и в таком убранстве?

— Caramba! Сеньор Энсинас! Я только что возвращаюсь из погони за апачами, могу похвастаться!

— А, так вы там и раздобыли бизоний плащ?

— Да. — гордо отвечал юнец. — Теперь и я могу рассказать кое-что о кровавой битве при Развилке Красной реки. Но стойте: где же остальные?

— Те, которые остались в живых, уехали в президио, где и вас ждет дон Августин.

— Прекрасно! Я еду туда немедля!

— Как? Вы не боитесь встретиться с индейцами?

— Я? Да я только к этому и стремлюсь!

С этими словами юный вакеро распростился с друзьями и поскакал в глубь леса с таким уверенным видом, как будто он был старый, опытный охотник, поседевший в пустыне.

На обратном пути к Бобровому пруду Фабиан не принимал никакого участия в разговоре своих спутников, погруженный в мрачную задумчивость. Более чем когда-либо он считал себя отвергнутым Розаритой, не подозревая, что последняя, покидая Бизонье озеро, увозила с собою непоколебимую уверенность, что он приедет за ней в гасиенду, так как она уже знала, что он жив. Наконец, измученный неосновательными подозрениями, молодой человек решил вместе с двумя своими друзьями удалиться навсегда в глубь пустыни и там навеки похоронить свою безнадежную страсть.

Стемнело, когда они возвратились к Бобровому пруду. Молодому команчу сделалось немного лучше. Он узнал Энсинаса, пожал ему руку и потом уснул довольно спокойным сном. Чтобы предохранить его от действия ночной сырости, сэр Фредерик приказал разбить над его постелью свою палатку. Наконец, все растянулись вокруг большого костра, чтобы отдохнуть после бурно проведенного дня.

Ночь прошла в общем спокойно, кроме некоторой суматохи, причиненной белой лошадью сэра Фредерика. Не будучи в состоянии долее выдерживать ярмо рабства, благородное животное напрягло все свои силы, чтобы разорвать ремни, мешавшие его свободе. На шум, произведенный лошадью, прибежал Вильсон, но было уже поздно: Белый Скакун Прерий с быстротою ветра уносился в свои родные палестины.

Энсинас в испуге вскочил, пробужденный треском кустарника, ржанием лошади, а главное, энергичными проклятиями, которые сыпались с уст сэра Фредерика и его телохранителя. Узнав, в чем дело, охотник пытался было их утешить, но потерпел полную неудачу.

Едва рассвело, как англичанин и янки уже приготовились пуститься вслед за беглецом. Энсинас осуждающе покачал головою.

— Берегитесь, сеньор англичанин! — сказал он. — Знайте, что тот, кто слишком настойчиво гоняется за Белым Скакуном, пропадает без вести!

— Друг мой, — отвечал сэр Фредерик, — мы совершенно расходимся с вами во взглядах. Вы верите в существование дьявола, а я нет. Что касается опасностей, встречающихся в пустыне, то это опять уже не моя забота, так как я с сегодняшнего дня опять попадаю под действие контракта, заключенного мною с Вильсоном. Теперь мне можно путешествовать с большей безопасностью, чем даже на берегах Темзы, ибо там иногда встречаешься с толпой негодяев, от которых не всегда увернешься. Вильсон!

— Сэр?

— Так ли я говорю?

— Я бесконечно польщен тем, что ваша милость больше доверяется мне, чем всем лондонским полисменам, вместе взятым!

— Вы готовы?

Вильсон нашел, что было бы излишней роскошью тратить слова на ответ, а потому молча сел на лошадь. Сэр Фредерик, пожав руку присутствовавшим, последовал примеру своего телохранителя, и оба оригинала скрылись за деревьями.