Ложная память - Дин Кунц

Больше всего он сожалел о том, что ему не удалось воплотить первоначальный план игры, согласно которому Дасти, Скит и Марти должны были запытать до смерти Клодетту и обоих Дереков. Перед последующим самоубийством Дасти, Скит и Марти написали бы пространные заявления, в которых должно было говориться о том, что Дерек-старший и его жена подвергали Дасти и Скита, когда те были детьми, ужасающим издевательствам и сексуальному насилию, при помощи рогипнола неоднократно насиловали Марти и Сьюзен Джэггер; последнюю Ариман мог бы даже включить в состав команды убийц, если бы, конечно, она не додумалась до трюка с видеокамерой. Список убитых должен был состоять из семи человек, не считая домашней прислуги и заглянувших в гости соседей, если бы таковые оказались. Такой, по мнению Аримана, была минимальная величина резни, которая могла бы привлечь внимание национальных средств информации; а поскольку Дерек имел репутацию гуру псевдопопулярной психологии, семь смертей произведут шуму не меньше, чем взрыв бомбы, погубивший две сотни человек, среди которых, к несчастью, не оказалось ни единой знаменитости.

Ладно, пусть игра оказалась сыгранной не столь изящно, как ему хотелось бы, ему все равно хватит чувства удовлетворения от самой победы. Лишенный возможности заполучить мозг Дерека Лэмптона, он, возможно, запечатает синий мешок в люситовый вакуумный контейнер в качестве символического трофея.

Хотя за те два дня, в течение которых Скит не прибегал к наркотикам, его умственные процессы стали более ясными и эффективными, он все еще не достиг степени остроты разума, необходимой для того, чтобы управлять атомной электростанцией или хотя бы мыть на ней полы. К счастью, он сознавал это и потому намеревался тщательно обдумать каждый шаг своей атаки на доктора Аримана за время поездки из Малибу в Ньюпорт-Бич.

Он пребывал в состоянии глубочайшего расстройства чувств, то и дело срывался в слезы и даже рыдания. Ехать по Пасифик-Коаст-хайвей во время дождливого сезона с глазами, полными слез, было чрезвычайно опасно, так как непредсказуемые грязевые оползни и выкатывающиеся на дорогу валуны размером с хороший грузовик требовали от водителя реакции не хуже, чем у дикого кота. В это время дня машины неслись по автостраде в сторону юга со скоростью восемьдесят миль в час, несмотря на знаки и надписи, запрещающие разгоняться быстрее шестидесяти пяти, а на такой скорости безудержные рыдания вполне могли бы повлечь за собой плачевные последствия.

После страшных ударов четырех пуль, отраженных кевларовым бронежилетом, его грудь и живот были охвачены сплошной ноющей болью, а режущие спазмы, стискивавшие желудок, были связаны не с ушибами, а с напряжением и страхом. Всякий раз, когда ему доводилось пообщаться с матерью, у него случалась мигрень, и это нисколько не зависело от того, убивали кого-нибудь из арбалета во время его визита или нет.

Однако его моральные муки были много хуже любой физической боли. Дом Дасти и Марти погиб, и от этого у него на душе было так черно, словно это его собственный дом сгорел дотла. Они были лучшие люди в мире, Марти и Дасти, лучшие. Они никак не заслуживали такой беды. Их милый домик, уничтоженный огнем, мертвая Сьюзен, мертвый Эрик, жизнь в страхе…

Но еще хуже ему становилось, когда он думал о себе как о младенце, о матери, стоявшей рядом с ним с подушкой в руках, — о его собственной матери с таким прекрасным лицом. После того как Дасти сделал разоблачение, она даже не стала отрицать, что собиралась убить его. Он знал, что как взрослый человек он был совершенным ничтожеством и ребенком был таким же ничтожеством, но теперь ему казалось, что он, наверно, и новорожденным младенцем был настолько очевидным будущим ничтожеством, что даже родная мать считала справедливым задушить его, пока он спал в своей кроватке.

Он не желал быть таким ничтожеством. Он намеревался совершить нужный поступок и совершить его хорошо, чтобы его брат Дасти мог гордиться им, но он всегда сбивался с пути и не замечал этого. Он также понимал, что причинял Дасти множество страданий, и от этого ему становилось еще хуже.

С болью в груди и кишках, непрестанными спазмами в желудке, мигренью, душевными терзаниями, слезами, застилавшими глаза, при необходимости гнать восемьдесят миль в час, что мешало сосредоточиться на своих мыслях, а также в ужасном волнении по поводу того, что его уже несколько лет назад лишили водительских прав, он прикатил в Ньюпорт-Бич, на стоянку автомобилей подле здания, где находился офис доктора Аримана, незадолго до трех часов дня, так и не выработав продуманной программы устранения психиатра.

— Я законченное ничтожество, — сказал он себе вслух.

У такого ничтожества, каким он был, шансы на то, чтобы добраться со стоянки до четырнадцатого этажа, попасть в кабинет Аримана и успешно прикончить ублюдка, были настолько малы, что даже не поддавались расчету. Вроде попытки взвесить волос с задницы блохи.

Его поддерживала одна уверенность. Если бы ему удалось преодолеть все трудности и застрелить психиатра, то, вероятно, его не упрятали бы в тюрьму на всю жизнь, как, без сомнения, поступили бы с Дасти или Марти, если бы это сделали они. Учитывая его насыщенную биографию, центральное место в которой занимало пребывание в наркологических лечебницах, незавидные оценки состояния психики, сопровождавшие его от самого рождения, и зарегистрированную психиатрами патологическую склонность к смирению и неприятию любого насилия, Скит, скорее всего, попал бы в психиатрическую клинику, откуда мог бы выйти лет через пятнадцать, если, конечно, выжил бы после массированной лекарственной терапии.

Из автомата торчал длинный магазин, но все же оружие можно было засунуть за пояс и прикрыть свитером. К счастью, свитер на нем был мешковатым; он был даже более мешковатым, чем нужно, потому что он купил его уже несколько лет назад, и теперь, после того как Скит изрядно похудел, свитер был велик ему примерно на два размера.

Он вышел из «Лексуса», не забыв взять с собой ключи. Если бы он оставил их в замке зажигания, то автомобиль могли украсть, а после этого он сам оказался бы причисленным к списку угонщиков машин. Он не хотел, чтобы, когда его имя появится во всех газетах, когда его арест покажет телевидение, люди считали его одним из преступников, занимающихся кражей автомобилей. Он в жизни не украл ни единого пенни.

Небо было синим. День был ясным. Ветра не было вовсе, и Скит радовался этому, потому что чувствовал себя таким слабым, что сильный бриз мог бы сбить его с ног.

Он прошелся взад-вперед около автомобиля, скосив глаза вниз, на свой свитер, потом пригнул голову к одному плечу, затем к другому, стараясь разглядеть под одеждой очертания автомата. Оружия совершенно не было видно.

Когда он ощутил себя полностью готовым к тому, чтобы направиться в здание и сделать свое дело, горячие слезы вновь хлынули из его глаз, и он еще несколько раз прошелся рядом с автомобилем, вытирая глаза рукавом свитера. Наверняка в вестибюле огромного здания будет охрана. Скит понимал, что изможденный рыдающий человек с серым лицом, одетый в свитер, который велик ему на два размера, обязательно вызовет подозрения.

Под углом от того места, где Скит поставил «Лексус», через ряд спереди и на несколько мест к северу, стоял белый «Роллс-Ройс». Из него вышла женщина и остановилась, глядя прямо на Скита. Его глаза уже были достаточны сухими для того, чтобы он смог разглядеть привлекательную, очень изящную белокурую леди, одетую в розовый вязаный костюм. Очевидно, она относилась к разряду преуспевающих людей и достойных граждан. Вряд ли ее можно было отнести к тем невежам, которые могли бы глазеть на совершенно незнакомого человека, и Скит подумал, что он, вероятно, выглядит очень подозрительно, словно у него на плече крупнокалиберная винтовка, а грудь опоясывает лента-патронташ.

Если он кажется подозрительным даже этой леди в розовом, то охранник наверняка ослепит его порцией слезоточивого газа и попотчует электрошокером сразу же, как только он появится в дверях. Похоже, он оставался все таким же ничтожеством.

Он не мог вынести мысли о том, что подведет Дасти и Марти, единственных за всю его жизнь людей, которые когда-либо любили его, по-настоящему любили. Если он не мог сделать для них того, что наметил, то лучше было бы вытащить оружие из-под свитера и прямо здесь выстрелить себе в голову.

Но он был не более способен на самоубийство, чем на воровство. Конечно, не считая прыжка с крыши Соренсона во вторник. Правда, он теперь понимал, что это не могла быть его собственная идея.

Он постарался сделать вид, что не замечает испытующих взглядов леди в розовом, попытался принять вид счастливого и довольного жизнью человека, которого просто не могло быть у сумасшедшего убийцы, засвистел «Прекрасный мир», потому что это было первое, что пришло ему в голову, вышел со стоянки и, не оглядываясь, вошел в здание.