Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, господин Нукрат, — пробормотал Хаджи Акбар, — побежала... какая скорая.
— Что хочешь с ней делать? Она, я слышал, опасная.
— Ты куда побежала, потаскуха?
Жаннат молчала.
— А она красивая! — вдруг вмешался Нукрат. — Такую красивую нельзя убивать...
— Подожди, — заметил другой. Он тоже не спускал глаз со слабо освещённого лица Жаннат, — мы её запрём.
— Правильно, — воскликнул Нукрат, — в нашем положении шум опасен. Вот мы уедем за реку, а тогда, Хаджи Акбар, делай, что хочешь.
И Жаннат заперли в хлев.
Она кинулась к двери и изо всех сил забарабанила в неё кулаками. Молодая женщина стучала и кричала до тех пор, пока не раздался тихий голос Раимы:
— Что ты кричишь?
— Выпусти меня, мама.
— Не кричи. Надо слушаться мужа. Вот посиди немного, подумай.
— Мама!
Но шаркающие шаги медленно удалялись. Жаннат заплакала.
Глава двадцать девятая. РОЗЫ ГОСПОДИНА КАСЫМБЕКА
И маленький камень разбивает большую голову.
Пословица
Соловей живёт в саду, сова — в развалинах.
Всякий создаёт жилище по своему обычаю.
Саккоки
У древней бальджуанской дороги, на высоком красном холме стоит курганча — усадьба. Вернее надо сказать, стояла. Сейчас, кроме груды глины да обрушенных стен, среди которых по ночам кричит птица горя байкуш, там ничего не осталось.
В те давно минувшие дни дом на красном холме стоял — и не только стоял, а грозил всей долине, всем дехканам и пастухам на много вёрст кругом. Его обходили далеко, хотя единственная удобная дорога проходила мимо его слепых стен с пробитыми в них отверстиями-бойницами. Хозяин дома пользовался дурной славой: поговаривали упорно, что он любил заглядывать в чужие перемётные сумы и кошельки, впрочем не столько сам, сколько лихие джигиты, его слуги. Но, пожалуй, самое страшное — дом считался обиталищем махау — проказы. А махау поопаснее разбойников. Можно по крайности примириться с потерей нескольких десятков рублей или сотни-другой аршин ситца, но от проказы нет избавления...
Фасад курганчи, окружённой высоким, в четыре сажени, прочным дувалом, не имел ни ворот, ни калитки, ни выхода на бальджуанскую дорогу.
Чтобы попасть в усадьбу, надо было объехать кругом по тропинке, протоптанной в зарослях полыни, каперсов и колючки.
В правой половине курганчи высилась большая постройка с видневшимися даже снаружи резными деревянными колоннами террасы. «Как в мечети!» — говорили дехкане с осуждением. Слева стояло тоже двухэтажное здание, но с большим окном, позволявшим отлично видеть через наружную стену, что делается на дороге и в долине.
Едва только вдалеке, в степи, начинал пылить всадник, как из-за кургана выходили два махрама в большущих засаленных чалмах и садились в тени урюкового дерева, что росло на обочине дороги, у дряхлого мостика, переброшенного через арык, в котором никто и не помнил, чтобы текла вода.
При приближении всадника махрамы вставали и низко кланялись ему, безразлично, будь то богач в шёлковом халате, важно восседавший на красивом скакуне, или оборванный дехканин на тощем ослике. Поклонившись, махрамы смиренно обращались к проезжему:
«Да будет вам известно: наш хозяин мудрый Касым-бек прославился на весь Кухистан своими заботами о благоустройстве дорог и мостов. Не откажите доброхотным даянием содействовать богоугодному деянию!!»
Они хватали коня или ишака под уздцы, заставляли всадника спешиться и обшаривали его. При малейшей попытке проезжего оказать сопротивление или просто возмутиться, из-за угла выбегали еще полдюжины молодцов, уже с винтовками. На крыше углового здания появлялся сам хозяин усадьбы и начинал увещевать упрямца. Искажённое, опухшее лицо, сиплый, надтреснутый голос действовали сильнее угроз. Остановить, а тем более наказать Касымбека никто не решался. Да и кому охота переступать порог жилища прокажённого? К тому же поговаривали, что и все слуги Касымбека — тоже прокажённые.
В народе прозвали усадьбу Касымбека — Махаукала то есть замок прокажённых.
Сегодня скакавшего во весь опор по дороге одинокого всадника увидели издалека, и, как обычно, два махрама неторопливо вышли из дома и стали под урюковым деревом.
Всадник спешил. Поравнявшись с поджидавшими его касымбековскими чалмоносцами, он без приглашения осадил загнанного, взопревшего коня и крикнул:
— Здесь, что ли, Касымбек?
— Не кричи, дорогой! — сказал один из махрамов. — Слезай, дорогой! Поговорим, дорогой!
Оба они уже крепко вцепились с двух сторон в поводья лошади.
— Проваливайте! — всадник, сверкнув белками глаз, поднял угрожающе камчу. — Не видите, что ли... я — Иргаш.
— Не волнуйся, дорогой! — не теряя спокойствия, проговорил махрам. — Вон у тебя какой бархатный камзол. Отличный камзол! Да и конь не плох.
В ответ Иргаш разразился руганью, но махрам только усмехнулся и обычным в таких случаях речитативом пропел:
— Да будет вам известно, проезжий! Наш хозяин, мудрый Касымбек, прославился на весь Кухистан делами благотво...
— Знаю, знаю, слышал. Эй, вы, уберите руки.
— Нет, сначала соблаговоли, уплатить, — и чалмоносец уцепился за сапог Иргаша.
— Проклятие! Пусть всех вас поразит проказа, — заорал Иргаш, — да поймите вы, наконец: я еду к вашему прока...
— Пропустить его, — прохрипел с крыши голос Касымбека. — Пусть заходит.
Пожав плечами, махрамы отпустили поводья и проводили Иргаша вокруг курганчи.
Через низенькую калитку и длинный глухой проход они проводили его во двор.
Розы, множество роз, самых разных, поражали здесь взор пришельца. Здесь были и красные с бархатистыми лепестками, на которых драгоценными каплями сверкали росинки, и белые ширазские, подобные скромным девственницам, стыдливо прячущим свои нежные прелести в зелёном шёлке, и желтоватые китайские, от запаха которых голова начинает кружиться в несбыточных мечтах, и громадные, с блюдо величиной, цейлонские, при виде которых мысли уносятся в дивные южные страны, где никогда нет зимы и снега и где по ночам распускаются таинственные цветы. Но не только розами поражал взгляд сад Касымбека. Тысячи цветов цвели здесь с самой ранней весны до зимних холодов: ирисы, гиацинты, пионы, лилии, настурции. Распространяли острый дурманящий запах целые грядки райхона-базилика, кам-фарной полыни, валерьяновой травы, какого-то необыкновенного клевера, лимонника, неведомых пахучих растений, найденных в таких ущельях, куда и нога человеческая не ступает, и разведённых здесь руками опытнейшего садовника-цветовода Субхана Махджана из Лахора и его помощников. Сам жестокий, с холодным сердцем, не ведающим чувства красоты, Касымбек пресмыкался перед своим садовником и исполнял малейшие его капризы. И поистине, на цветы в доме Касымбека тратилось не меньше, чем на лошадей и на оружие. Люди Касымбека бродили по всем странам Востока и Запада, выискивая семена, сеянцы, черенки новых растений, но только таких растений, которые благоухали ароматами. Цветы, лишённые запаха, хоть и поразительно красивые, изгонялись из цветника Касымбека беспощадно.
