Гибель гигантов - Кен Фоллетт

— Я все же не понимаю…

— Среди женщин, что придут голосовать, большинство — средний класс, рассудительные матери семейств, — и Джонс вульгарным жестом простолюдина постучал себя по носу. — Лорд Фицгерберт, это же самая консервативная часть населения в стране! Этот законопроект даст нашей партии шесть миллионов голосов.

— Так значит, вы собираетесь поддержать женское избирательное право?

— Консерваторам нужны эти женщины. К следующим выборам из армии вернутся три миллиона рабочих, и большинство будет не на нашей стороне. Но благодаря голосам женщин у нас сохранится перевес.

— Но ведь это же дело принципа! — воскликнул Фиц, хотя уже чувствовал, что борьба проиграна.

— Принципа? — переспросил Джонс. — Это жизнь. — Он снисходительно улыбнулся, приведя Фица в ярость. — Впрочем, если мне будет позволено так выразиться, вы всегда были идеалистом, милорд.

— Мы все идеалисты, — сказал лорд Сильвермэн, как хороший хозяин желая сгладить конфликт. — Потому мы и пошли в политику. Люди без идеалов этим не занимаются. Но нам приходится считаться с реальностью выборов и общественным мнением.

Фиц не хотел прослыть оторванным от жизни идеалистом, поэтому он быстро сказал:

— Разумеется. Но вопрос об участии женщин в выборах затрагивает жизнь каждой семьи, что, мне кажется, должно быть немаловажным для консерваторов.

— Вопрос остается пока открытым, — сказал Бонар Лоу. — У членов парламента будет свободное голосование. Каждый будет голосовать так, как подсказывает ему совесть.

Фиц кивнул, соглашаясь, и Сильвермэн заговорил о мятежах во французской армии.

До конца обеда Фиц молчал. То, что законопроект поддерживали и Этель Леквиз, и Персиваль Джонс, показалось ему недобрым знаком. Фиц полагал, что консерваторы должны защищать традиционные ценности и не должны поступаться ими из сиюминутных соображений о перевесе голосов, но он ясно видел, что Бонар Лоу не разделяет его мнениями не хотел демонстративно идти не в ногу. В результате ему было стыдно перед самим собой: он не мог быть абсолютно честен, а для него это было непереносимо.

Он покинул дом лорда Сильвермэна сразу, как только уехал Бонар Лоу. Вернувшись домой, немедленно поднялся к себе. Переодевшись из фрака в шелковый халат, он прошел в комнату Би.

Она сидела в постели с чашкой чая в руке. По ее лицу было заметно, что она недавно плакала, но она слегка напудрилась и надела ночную сорочку с цветами и розовый трикотажный пеньюар с пышными рукавами. Фиц спросил ее, как она себя чувствует.

— Я совершенно разбита, — ответила она. — Ведь Андрей — единственный, кто у меня остался из родных…

— Я понимаю, — сказал Фиц. Ее родители умерли, а других близких родственников у нее не было. — Это тяжело, но он наверняка поправится.

Она поставила чашку с блюдцем.

— Фиц, я очень много думала, — сказала она. Не в ее привычке было говорить такие вещи. — Пожалуйста, возьми меня за руку.

Он обеими руками сжал ее руку. Она выглядела чудесно, и несмотря на печальную тему беседы, он почувствовал желание. Ладонь ощутила ее кольца с бриллиантами, подаренное на помолвку и обручальное. Ему захотелось поднести ее руку к губам и куснуть упругую мякоть под большим пальцем.

— Я хочу, чтобы ты отвез меня в Россию, — сказала она.

Это так его потрясло, что он выпустил ее руку.

— Что?!

— Не говори сразу «нет»… подумай, — сказала она. — Ты скажешь, что это опасно — я знаю. Но сейчас в России находятся сотни англичан: дипломаты в посольстве, бизнесмены, офицеры и солдаты, направленные туда с поручениями, журналисты и многие другие.

— А как же Малыш?

— Мне тяжело его оставлять, но Джонс — превосходная няня, тетушка Гермия его обожает, а если что случится, всегда можно положиться на Мод, она непременно примет разумное решение.

— Но ведь нужны разрешения…

— Да тебе стоит только слово шепнуть нужному человеку! Господи, ты ведь только что сидел за одним столом как минимум с одним членом кабинета министров!

Она была права.

— Министерство иностранных дел наверняка попросит меня написать отчет о поездке — особенно о тех местах, где редко бывают наши дипломаты.

Она снова взяла его за руку.

— Мой единственный оставшийся в живых родственник тяжело ранен и может умереть! Я должна повидать его. Пожалуйста, Фиц. Я тебя умоляю!

По правде сказать, Фиц был не настолько против поездки, как она предполагала. Его представления о том, что значит настоящая опасность, на фронте сильно изменились. В конце концов, сколько людей выживает даже под огнем артиллерии. Поездка в Россию хоть и рискованна — не идет с этим ни в какое сравнение. Но все равно он колебался.

— Я понимаю твое желание ехать, — сказал он. — Позволь, я сначала наведу справки.

Она приняла это за согласие.

— О, благодарю тебя!

— Пока не благодари. Дай сначала выяснить, насколько это возможно.

— Хорошо, — сказала она, но он видел, что она уже решила для себя, каким будет исход.

Он встал.

— Время готовиться ко сну, — сказал он и направился к двери.

— Когда переоденешься… пожалуйста, возвращайся. Я хочу сегодня спать с тобой.

Фиц улыбнулся.

— Конечно, дорогая!

В день, когда парламент обсуждал женское избирательное право, Этель организовала митинг в зале неподалеку от Вестминстерского дворца.

Теперь она работала в Национальном союзе работников швейной промышленности, где были счастливы принять известную активистку. Ее основной работой было агитировать за союз женщин, работавших в мастерских Ист-Энда, но союз считал, что отстаивать интересы своих членов в политике так же важно, как и на рабочем месте.

Ей было жаль, что отношения с Мод кончились разрывом. Возможно, всегда было что-то искусственное в этой дружбе сестры графа и его бывшей экономки, но Этель надеялась, что перешагнуть классовую пропасть возможно. Однако в глубине души Мод считала — сама того не осознавая, — что рождена распоряжаться, а Этель — выполнять распоряжения.

Этель надеялась, что голосование в парламенте закончится раньше, чем митинг, и она сможет огласить результат, но дебаты затянулись, и в десять митинг пришлось завершить. Этель с Берни пошли на Уайтхолл в паб, где собирались члены парламента от партии лейбористов, и стали ждать новостей.

Уже пробило одиннадцать и паб собрались закрывать, когда вбежали двое членов парламента. Один заметил Этель.

— Мы победили! — воскликнул он. — Я имею в виду, вы, женщины, победили!

Она едва могла в это поверить.

— Законопроект прошел?

— Принят подавляющим большинством: триста восемьдесят семь за и пятьдесят семь против!

— Мы победили! — Этель бросилась на шею Берни.

— Поздравляю! — сказал он. — Вы это заслужили.

Выпить в честь победы они не могли: во время войны вступили в силу правила, ограничивающие продажу спиртного в пабах определенными часами. Считалось, что это влияет на производительность труда. Этель и Берни отправились домой.

Этель все не могла прийти в себя от восторга.

— Просто не могу поверить! Через столько лет — у женщин будет избирательное право!

На ее слова обернулся прохожий, высокий мужчина во фраке, с тростью. Она узнала в нем Фица.

— И не надейтесь! — сказал он. — Мы забаллотируем вас в палате лордов.

Глава двадцать седьмая

Июнь — сентябрь 1917 года

Вальтер Ульрих выбрался из окопа и пошел через нейтральную полосу. Сейчас от его действий зависела его жизнь.

Воронки от бомб заросли травой и полевыми цветами. Стоял тихий летний вечер. Когда-то эта земля принадлежала Польше, затем России, а теперь частично была захвачена немецкими войсками. На Вальтере поверх формы капрала был неприметный плащ. Для достоверности он вымазал лицо и руки землей. На нем была белая кепка — как белый флаг парламентера, — а на плече он нес картонную коробку.

Он повторял себе, что бояться нечего.

Позиции русских были едва видны в сумерках. Уже много недель не стреляли, и Вальтер думал, что его появление вызовет скорее любопытство, чем подозрения.

Если он ошибся, он умрет.

Русские готовились к наступлению. По данным разведчиков и пилотов самолетов, летавших над вражеской территорией, к передовой подвозили пополнение и выгружали грузовики боеприпасов. Это подтверждали и голодные русские солдаты, перешедшие линию фронта и сдавшиеся в надежде, что в плену их будут кормить.

Доказательства предстоящего наступления стали для Вальтера большим разочарованием. Ведь он надеялся, что новое правительство не сможет продолжать войну. В Петрограде Ленин и большевики на все голоса призывали заключить мир, выпуская одну за одной брошюры и газеты, — напечатанные на немецкие деньги.