Целомудрие - Николай Крашенинников

Посмотрела бабушка еще на подпись, затем обратилась взорами на заголовок.

— И действительно в «Русских ведомостях»?

— В «Русских ведомостях».

— И действительно твой рассказ?

— Мой рассказ.

В наступившей тишине было слышно, как скрипела старая грудь бабушки. Она была взволнована: еще ни один из рода ее не объявлялся писателем, да еще где же? В самой лучшей профессорской газете. Это являлось событием всей жизни, это клало отблеск сияния даже на старый бабушкин дом.

— Я очень рада этому, Павлик, — все еще не освоясь, проговорила Марья Аполлоновна и поднялась. — Сотрудничать в такой известной газете и в столь раннем возрасте… Я, впрочем, всегда ожидала, что из тебя будет толк… Я прочту твой рассказ с удовольствием… я…

— Ведь вы же сами и надоумили меня написать рассказ, бабушка, — подтвердил Павлик.

Щеки Марьи Аполлоновны заалели.

— Да, да, я помню, конечно, — подтвердила она и направилась в свою спальню, шурша газетой и платьем.

А Павел, оставшись один, тотчас же вынул из кармана запасной номер газеты и в двадцать первый раз стал перечитывать свое сочинение, казавшееся ему еще более важным после столь примерного эффекта над бабушкой.

Он не успел прочесть и первых строк рассказа, как вновь перед ним предстала Мария Аполлоновна с еще более торжественным и важным лицом.

— Вот прими от меня в знак торжества, мой дорогой, сторублевку и старайся добиться успеха на этом трудном и почетном поприще.

Бабушка еще что-то говорила насчет почетного звания писателя, а Павел крепко держал в руках неожиданную «катеньку», которая, казалось, сама улыбалась и была довольна своим добрым делом.

— Благодарю, благодарю, бабушка, — с жаром сказал Павлик, как только Мария Аполлоновна окончила свою речь. — Только зачем так много?..

— Не каждый день, друг мой, рождаются писатели, — резонно возразила бабушка и, довольная сентенцией, удалилась восвояси.

А Павлик все рассматривал старенькую, пропахшую нафталином бумажку и обдумывал, какое употребление сделать ему из полученных денег.

Прежде всего следовало дать четвертную Нилу Власьевичу за все хлопоты его по проживанию в мезонине. Столько же, разве лишь немного меньше, следовало уделить и беленькой Поле: разве она не прикрывала трогательными заботами его ночные похождения? Разве она не имела права на благодарность? Можно было, конечно, с ней, как с девицей, допустить некоторую деликатность: подарить вместо денег кошелек, колечко или сумочку… Это все следовало обсудить на улице, перед соответствующим магазином, и, прижав газету к сердцу, Павел вышел из дома.

На улице все сияло, основательно радуясь выходу «Лесного сторожа». Ночной сторож, например у их дома, сиял как отлакированный, и совсем не потому, что из широкого кармана его поддевки зияло горлышко бутылки. В середине Арбата был хороший магазин для подарков, и дойти до него было делом пяти минут, но раз в кармане лежала «катенька», идти пешком казалось несоответственным.

— Извозчик, Арбат, дом сорок пятый, целковый, — громко и отчетливо проговорил сочинитель, выбрав не самого лучшего, но самого счастливого извозчика. У того, в пролетку которого сел он, было скуластое лицо с таким-широким ртом, что он никогда не закрывался и давал впечатление, что извозчик вечно смеется. Нечего и говорить, что везти за рубль он согласился охотно и так же охотно стал, в усердии, нахлестывать свою клячу, но странно, даже кляча на кнут не обижалась, а скорее веселилась и торжествовала, делая по мостовой сложные пируэты и взмахивая хвостом.

«Ну что за извозчик, что за милый!» — повторял Павлик и улыбался.

И все люди ехали по улице очень милые, и даже городовой закричал очень мило на ломового, когда тот застрял в рельсах конки, чуть не сшибся с вагоном.

— Напущали вас, идолов, малиновый черт!

Хотя попал в рельсы не извозчик, а чужой ломовой, Павлик все же, в возмещение убытков, дал своему извозчику, подъехав к магазину, пятерку. Мужик долго покачивал головой, пытаясь что-то совместно с Павликом рассудить, но тот деловито замахал руками и поспешил в подъезд магазина, мимоходом бросив:

— А ты, извозчик, не читаешь газет?

В магазине уж конечно все были осведомлены о «Лесном стороже», так как мило улыбались и посматривали на писателя с гордостью.

— Мне надо выбрать подарок… для… барышни! — внушительно, даже сухо проговорил Павлик и пошуршал в кармане газетой.

Когда юная приказчица, брюнеточка со светлыми косенькими глазами, чему-то улыбнулась, писатель взглянул еще строже и даже вынул из кармана газету.

— Мне надо портмоне или сумочку, вообще приличную вещицу для подарка, — уже совсем строго объяснил он.

Без сожаления, без угрызений совести разменял он старенькую «катерину», уплачивая за покупки. Следовало купить разрезательный нож и для бабушки, вдруг Павел напечатает повесть в каком-либо журнале, а у Марии Аполлоновны не будет ножа?..

В том же приливе доброты он сунул трехрублевку и городовому с отмороженными ушами. Не тот ли был это бутырь, который разъяснял ему, во время визитов родственников, направление улиц района?

По крайней мере, он так же браво поднес к козырьку руку в белой перчатке и так же знакомо глянули из ее дыр черные ногти мозолистых пальцев. Теперь Павел богат, это раньше он давал двугривенные, в настоящее время, после «Лесного сторожа», можно было подняться, ведь не каждый день рождаются писатели? Разве это не он сказал?

Осчастливленный, осчастливившей всех домашних, засыпает Павлик поздно вечером в своем мезонине.

На оставшиеся деньги он купил двадцать пять номеров газеты, он скупил «Лесных сторожей» во всем Арбате; один из номеров он завез в странном чувстве стремления к кузине Лэри, но самое странное и непонятное в этом было то, что с напечатанием рассказа вдруг как-то оборвались в нем грешные мысли к кузине; точно поднялся он над тем, что было дотоле, точно вдруг возвысился над землею, в которой рылся, точно что-то духовное, разбуженное событием, поднялось в его сердце, и маленькими, ничтожными вдруг представились ему влечения земли.

«Лесной сторож» имел успех; к бабушке стали приезжать с поздравлениями родственники, тетки Аглая, Дашенька и Наташенька явились одними из первых; приехала с ними даже английская кузина Лика Браун, та, которая в первый день визитов Павла по родственникам рассказала ему о Тасе. Жутким чувством захватилось при входе ее сердце Павлика, чувством ожидания какого-то несчастья, какого-то известия, сообщения; но ровно и безмятежно смотрели глаза кузины, даже обычного испуга не было в них, и разговоры были так чинны и приличны, что стерлись в душе страха следы.

Однако во время беседы о значении литературы Павел улучил момент поговорить с Ликой наедине. В то время как тетки спорили с бабушкой о «народе-богоносце», отвел Павлик кузину Лику в угол гостиной и спросил ее, насколько мог спокойно, не известно ли что о Тасе ей.

Лика Браун медлительно улыбнулась, лицо ее порозовело, стало еще более миловидным, рукою она по привычке прикрыла шрам.

— Нет, пока сведений о Тасе не имею, знаю только, что их свадьба будет осенью и с осени же они переедут на жительство в Москву.

Опять горечью полыни взвеяло на сердце, горечью безмерной и жуткой, горечью потери и отречения. Его Тася будет чужою, будет женой атташе английского посольства, будет жить рядом, близ него, отделенная и отъединенная от него навсегда.

Но так сновали около родственницы, так хвалили сочинение, так приглашали и занимали, что не давали оседать на душе горьким мыслям. Вытеснялось горькое пошлым и обыденным, из чего от века складывалась житейская жизнь.

— А послал ли ты, друг мой, номер с твоим сочинением матери? — спросила вдруг бабушка, да так громко, что все, прекратив беседу, подняли головы.

Павел покраснел и от неожиданности вопроса, и от смущения, и от стыда. В самом деле, эти последние дни он совсем не помнил о маме, о милой маме, одиноко живущей в глуши; он помнил обо всем и всех, он привез свой рассказ даже кузине Лэри, а вот о маме, которой обязан он всем, не подумал, он даже не писал ей три недели, он вычеркнул ее из памяти, и теперь надо было дать за это ответ.

— Нет, я не послал маме, — громко ответил он, и его голос вздрогнул. Конечно, можно было солгать, и это было бы очень нетрудно; но именно в э т о м лгать не хотелось, именно за это и следовало принять казнь; и прямые жесткие слова правды пронеслись по комнате сухо и обидно.

Все старушки посмотрели на Павла с обидчивым сожалением. Теперь этот талантливый сочинитель уж не казался им таким милым и великим. Он был непочтительный, забывчивый сын, конечно, он был талантлив, но он имел существенные недостатки, он даже не страдал излишком воспитанности, он…