Целомудрие - Николай Крашенинников

С Арбатской площади проходит по Никитскому бульвару Павел. Мальчишки гаркают, продавая черешню, им нет никакого дела, что в редакции забраковали «Лесного сторожа»; этот мороженщик, который облизывает здесь на скамье для чистоты свои ложки, несомненно, самое счастливое в мире существо, ему не приходила никогда в голову сумасбродная мысль описывать какого-то лесного сторожа, он облизывает свои ложечки и потом предложит покупателям сладкой замороженной воды с простоквашей — в этом был основательный смысл, во всяком случае, более основательный, чем сочинение повести из жизни сторожей.

Так яростно и огорченно шагал Павлик, что остановился лишь тогда, когда уперся в газетную тумбу. Он находился в Чернышевском переулке, в том самом, где только что присудили к уничтожению одного из «Лесных сторожей», которых, несомненно, в этот переулок приносят десятками от трех до четырех ежедневно и которые мирно доживают свои дни в редакционных корзинах…

Надо было бежать опрометью прочь от опасного места, а ноги, влекомые чуждой силой, шли к самому опасному месту во всей Москве; любопытство ли было это, манящий ли страх перед пропастью или «воля провидения», как писалось в старинных романах, — только замиравший от страха Павлик не приближался к невзрачному домику с доской на двери, желая бежать прочь, а сам приближался, сердце его уж не билось, глаза смотрели угрюмо, и заломило в груди, когда взялся он за медную скобку двери.

Дальнейшего Павел не помнит. Несомненно, что мимо швейцара, похожего на инспектора, он поднимался по некрасивой каменной лестнице. Несомненно, что он открыл старую коричневую дверь и очутился в комнате, заставленной книжными шкафами с круглым столом посередине. Несомненно, что он не только увидел любезного секретаря редакции, но даже говорил с ним о чем-то, называя свою фамилию. И еще было несомненно, что секретарь смотрел на Павла каким-то недоверчивым взором. «Присядьте», — сказал он ему и вышел, и было также несомненно, что Павлик тут же присел на деревянный стул.

Проходили минуты, похожие на вечность, а в мрачной комнате стояло грозное немое молчание. Раза два на отдаленные звонки пробегали по комнате редакционные мальчики в ситцевых рубашках, скрываясь в узком коридоре, над дверью которого было написано: «Посторонних просят не входить». Это были счастливейшие из смертных, эти мальчики, они не писали сочинений, они обращались с редакторами запросто, подавая им стаканы чая с лимоном, они могли лицезреть великих людей без малейшего ущерба своему самолюбию: в их головах не зарождались честолюбивые проекты — рассказывать всему миру о лесном стороже, они смотрели на вещи гораздо проще, они…

Старческий голос выводит из задумчивости студента.

— Вы Ленев? — спрашивает, стоя над растерянным Павликом, маленький белый длинноволосый человечек в черном нескладном пиджаке. Потому ли, что Павел сидит, как привязанный, старый человек улыбается, и лицо его принимает не то лукавое, не то хитрое, лисье выражение. — Это ваш рассказ называется «Лесной сторож»? Вы Ленев? — во второй раз переспрашивает он.

Теперь Павлик вскакивает на ноги со всей стремительностью, на которую только способен.

— Да, мой… редактор… редактор… — не совсем осмысленно бормочет он.

— Нет, я не редактор, — отвечает седой человек, и снова лицо его принимает лукавое выражение. — Василий Михайлович сейчас занят, но он вас примет; ваш рассказ очень длинен,' но мы сократим и напечатаем его.

Теперь Павел отшатывается в ужасе. Что он сказал? Недаром лицо у него лисье и движения лукавые. Он сказал «напечатаем», он смеется над Павликом, он издевается, он и в самом деле смеется, беседуя о чем-то с секретарем.

Все посматривают на юного обескураженного студента и смеются, и в самом деле, для него было лучше отправиться на Ваганьковское кладбище. Там бы, по крайней мере, похоронили «Лесного сторожа» в молчании, без смеха… А вот еще молодой человек с черными кудрявыми волосами, с черной бородкой, с морщинками на лбу и под милыми вдумчивыми глазами, подходит к Павлику, непонятно улыбаясь, и подает ему руку и говорит:

— Василий Михайлович вас желает видеть, ваш рассказ появится в следующую субботу.

Совсем оледеневший, замороженный, с остановившимся сердцем, проходит за ним Павлик по темному коридору, кудрявый господин говорит ему, приветливо и печально улыбаясь: «Сюда», — и оба они входят в просторную, неуютную комнату с затертым диваном, с заваленным бумагами столом, около которого, беседуя с высоким, как ворота, курносым человеком в очках, с запутанной бородой, стоит небольшого роста старик в белом фланелевом костюме, с белой как снег, изящной, подстриженной бородкой, с черными бровями и глазами, проникающими, кажется, в самое сердце души.

И не то, что глаза были у старика такие необыкновенные, не то, что взгляды их проникали в глубь души, а вот то, что одет он так не похоже на редактора, изящно, что на руках его ослепительно чистые манжеты, что весь он какой-то чарующий, благоухающий, — это потрясает душу Павлика. Он догадывается, что ведь это и есть тот Василий Михайлович, о котором все ему говорили, тот, который десятки лет стоит во главе любимой газеты, который бесстрашно подписывал свое имя над дланью всесильных генерал-губернаторов… Он же совсем должен был быть другим, он должен быть суровым, черным, косматым, в протертом сюртуке, а он весь сияющий, ослепительно белый, серебряный.

Никогда не видал его Павлик, он — известный, виденный. Где же, где он видел его? Где видел он это лицо изящное, спокойно-благородное? Где видел эти манжеты, и костюм, и эти волосы серебряные? И вздрагивает Павлик, и радостно смеется: он у Тургенева видел этого старика красивого, он сошел с благоуханных страниц Тургенева, он вышел из глав романа «Отцы и дети» — это Павел Петрович, Павел Петрович Кирсанов, который и в деревне носил изящные костюмы, и запонки, и дорогое крахмальное белье, и держался в деревенской глуши в том изяществе, какого требовала его изысканная, благородная душа.

Однако его, Павла, о чем-то спрашивают, около растерявшегося студента столпились профессора, соль Москвы и мира, они с улыбками заглядывают ему в глаза, а Василий Михайлович говорит низким голосом с чуть приметной иронически-благостной улыбкой:

— Да, да, «Лесного сторожа» мы напечатаем, отличный рассказ.

Не слыша под собою ног, не видя никого, Павлик выходит из кабинета.

Натыкается в приемной на круглый стол, выходит из двери, не простившись с секретарем редакции, идет вниз, под любопытными взглядами служащих, по лестнице к раздевальной и все улыбается, не дыша и не веря.

«Лесного сторожа» напечатают, и он, юный студент первого курса, — сотрудник старейшей русской профессорской газеты, сотрудник «Русских ведомостей»!

Что бабушка Марья Аполлоновна, как истая просвещенная столичная дама, выписывала «Русские ведомости», — об этом не следовало и распространяться. Правда, как истая генеральша, она получала в то же время и «Московские ведомости» для того, чтобы, как она говорила, что-то «сравнить», это также не подлежало сомнению. Обе газеты аккуратно приносились ежедневно к ее утреннему кофе Нилом Власьичем и клались в отведенном для них пространстве между сахарницей, сардинами и маслом. Бабушка всегда начинала за утренним завтраком с «Московских ведомостей». Статьи редактора, очевидно, усиливали ее аппетит, и в самом лучшем настроении, скушав три или четыре подковки с маслом, Марья Аполлоновна принималась за профессорскую газету.

— А посмотрим, что говорят по этому вопросу «Русские ведомости», — сказала она и в то приснопамятное субботнее утро, когда в фельетоне газеты был выпущен «Лесной сторож». Что Павлик об этом знал с шести утра, это не подлежало сомнению, но также не подлежало никакому сомнению и то, что Марья Аполлоновна никак не могла этого знать. С замиранием сердца, с порозовевшими щеками следил за ее движениями Павел, пригнувшийся к своему стакану. Вот бабушка заморгала веками, точно в глаза ее залетела мошка, затем черные брови поползли кверху, и в морщинах щек блеснули крупные изумленные капли.

— Что это значит, Павел? — медленно спросила она и повела строгими глазами. По-видимому, она все еще считала за мистификацию подпись «Павел Ленев», не доверяя ни газете, ни своим глазам, однако верить очевидному было необходимо, и ее голос мерно произнес:

— Здесь подписано «Павел Ленев». Неужели это напечатан твой собственный рассказ?

— Мой собственный, бабушка, — решился подтвердить Павлик. Глаза его блистали, неоспоримо доказывая истинность заявления.

Посмотрела бабушка еще на подпись, затем обратилась взорами на заголовок.

— И действительно в «Русских ведомостях»?

— В «Русских ведомостях».

— И действительно твой рассказ?