Повелитель света - Морис Ренар

– На улицу Сент-Оноре. Он был финансистом. На этом они и разбогатели. По слухам, банкир – человек весьма состоятельный.

– Так и есть, если верить молве.

Тут оба собеседника впали в глубокую задумчивость. Шарль машинально закурил предложенную Люком сигарету и облокотился на подоконник. Почти тотчас же он слегка отпрянул от окна, чтобы избежать взгляда проходивших мимо купальщиков, которые подняли глаза при его появлении, и обратил все свое внимание на забавы пловцов и пловчих, пытавшихся оседлать самых несуразных животных из надутой резины. Однако из-за подавленного настроения эти ребячества только еще больше его расстроили, и, отведя взгляд в сторону, он заметил в стекле открытой внутрь створки окна неясное отражение Люка де Сертея, погруженного в глубокие размышления. Не говоря ни слова, Шарль принялся с любопытством уголком глаза наблюдать за молодым человеком. Он видел его в профиль, сидевшего, чуть наклонившись вперед: локти на бедрах, голова опущена, руки соединены, палец к пальцу, и эти пальцы барабанят один о другой. Он разглядывал этот курносый профиль, это постоянно воодушевленное самонадеянной дерзостью лицо, столь многим импонировавшее, но на него самого производившее не самое благоприятное впечатление.

О чем, черт возьми, может так пылко размышлять этот Сертей?

– Что-что? – произнес Шарль. – Ох, мне показалось, вы что-то хотите сказать…

– Так и есть, я уж было раскрыл рот, но потом… даже не знаю, должен ли я…

– Да полноте же! Говорите!

– Да, возможно, так будет лучше. Все ведь останется между нами, не так ли? Вы вскоре уедете, полагаю…

– Ровно через полчаса.

– Вполне может случиться, что мы снова увидимся лишь через несколько недель. А к тому времени какие-нибудь болтуны уже донесут до вас… то, что я определенно предпочел бы сказать вам сам.

– Довольно церемоний! Говорите, мой дорогой Сертей.

– Если вам доложат, что здесь, в Сен-Трожане, а потом и еще где-нибудь я проявлял интерес к мадемуазель Ортофьери, сделайте одолжение вспомнить о том, что я первым сообщил вам об этом.

Устояв под этим внезапным ударом, Шарль, чтобы остаться невозмутимым, вынужден был призвать на помощь все свое самообладание.

– Простите, – сказал он, – уж не о помолвке ли вы пытаетесь мне сообщить?

– Почти.

– Мои поздравления.

Он протянул руку. Люк де Сертей энергично ее пожал.

– Теперь я вас покидаю, – произнес Люк дрогнувшим голосом. – Увидимся у корабля, на пристани…

– Да… Так будет лучше…

Люк – из чистосердечия, а может, и из цинизма – только что совершенно исказил ситуацию. Ошеломленный Шарль пришел в чувство лишь спустя несколько минут после того, как остался один. Кое-что, однако, для него прояснилось.

В первую очередь он был бесконечно рад, что проявил сдержанность в признаниях, и так слишком неблагоразумных. Не обмолвился ли он случайно о той симпатии, которую выказала ему Рита? Да нет, ни словом. Какая удача! И ведь Люка ни в чем не упрекнешь! Боже! Сертей и так сделал почти невозможное, чтобы вытянуть из него как можно больше. Этот порыв искренности случился уже в конце их беседы, и в ответ Люк выложил ему самое главное, за что он, Шарль Кристиани, должен быть ему благодарен…

Впрочем, до Люка де Сертея сейчас ему не было абсолютно никакого дела! Значение имело лишь туманное признание, которое он сделал Шарлю! Полагая, что тем самым он причиняет ему боль, Люк доставил ему радость. Радость, конечно же, печальную, так как ничто не менялось в предопределенной ему судьбе. И однако же, радость невыразимую, так как Шарль в жизни Риты, получается, был не только тем, кто нравится лишь потому, что возникает вдруг, единственный и первый, окруженный ореолом тайны, приключений и древней вражды, но тем, кого не просто любят, но кому отдают предпочтение, тем, кто может полагать себя избранным.

Ах! Прекрасный денек! В тысячу раз более прекрасный, чем ему думалось! И какой сверкающий кильватер он, этот день, оставляет за собой!

Почти испугавшись этого зарождавшегося в его душе – и с какой вибрирующей силой! – воспоминания, которое не сопровождалось ни малейшей надеждой, Шарль резко потряс головой и громко произнес вслух:

– Нужно забыть! Нужно забыть!

В дверь тихонько постучали.

Испытав некоторое смущение от мысли, что горничная могла слышать его слова и тем не менее сейчас обнаружит, что он один в комнате, Шарль заранее покраснел.

– Войдите! Войдите! – повторил он, так как никто не появлялся.

Он направился к двери, намереваясь открыть ее.

Большой бледно-голубой конверт лежал на полу, одним из своих уголков все еще скрываясь под дверью.

Он взял его и прочел свое имя, начертанное элегантным, хорошо поставленным женским почерком. Снаружи, в коридоре, – ни души.

На обратной стороне конверта – инициалы: «М. О».

Содержание же письма было таким:

Раз Вы теперь знаете, кто я, Вам известно и остальное. Но знаете ли Вы, какая я; насколько хорошо?

Прошу Вас, помните о том, что я Вам говорила, помните всегда. Нет, я не рискую оскорбить Вас сомнениями в Вашем суждении, иными словами – в Вашем уважении ко мне. Я абсолютно уверена, что Вы ни на секунду не усомнитесь в Маргарите Ортофьери. Я убеждена в том, что Вы даже и не подумаете упрекнуть меня ни за мои чувства, ни за характер. Начиная это письмо, я хотела подтвердить верность Вашего обо мне суждения, быть может даже надеясь его упрочить, но теперь, дойдя до середины, замечаю, что эти строки не будут достойны ни Вас, ни меня, если окажутся всего лишь защитительной речью или простым подтверждением фактов. Я же хочу, чтобы Вы восприняли его просто как благодарность.

Вот почему я не говорю Вам: верьте, что во всех моих поступках я была абсолютно искренна.

Я лишь благодарю Вас за то, что Вы верите в это, и прошу меня извинить, если какая-то из моих предыдущих фраз ввела Вас в заблуждение относительно моих намерений.

Дело в том, что я и сама еще толком не знаю, каковы они – мои намерения. Дело в том, что я и сама еще не разобралась, что у меня сейчас на душе, – никогда прежде со мной такого не бывало. Дело в том, наконец, что мне еще никогда не доводилось писать такое письмо! Письмо, мсье, которое я адресую Вам с такой печалью и в то же время с такой радостью.

Но не для того, чтобы поведать Вам о моей печали и грустной радости, я взялась за перо. И я злюсь на себя за то, что собираюсь заполнить эти четыре больших листа (так как знаю, что все же