Повелитель света - Морис Ренар

самых недоступных глубинах своей памяти сияющую и мучительную правду, незабываемую тайну, знать которую не следовало никому, кроме Риты, Женевьевы и его самого. Так как теперь – увы! – ему уже было известно, почему эта фамилия (фамилия корсиканская, как и его собственная) не была ему открыта; почему эта девушка так ухватилась за возможность провести с ним весь день, день, чудесным образом украденный у судьбы, отважно вырванный у старой вражды их семейств, день, которому предстояло стать первым и последним днем их любви! И из этих двадцати четырех часов сна, убаюканных морскими водами и овеянных нежными бризами блаженного острова, он отчаянно вспоминал каждую минуту с того самого момента, когда он заметил в руках Риты небольшую книгу, которую она могла читать лишь украдкой от родителей и которой не имела права обладать, до последнего мгновения такого целомудренного пожатия, когда их пальцы сплелись за бортом «Боярвиля». На этом закончилась не имеющая будущего идиллия: он из Кристиани и она из Ортофьери не могли любить друг друга.

– Забудем! – решительно произнес Шарль.

– Пожелай вы обратного, моему удивлению не было бы предела. Но, должен признаться, на какой-то миг мне показалось, что любовь вот-вот изменит нынешнее положение вещей…

– Я открыл вам свои чувства и не намерен ничего отрицать. Но будьте уверены, уже завтра я о них забуду, как прошу забыть и вас сию же минуту.

Люк де Сертей поклонился, однако же смерил собеседника преисполненным глубокой недоверчивости взглядом.

– Можете на меня положиться, – проговорил он. – Считайте, все уже забыто. И должен сказать, я вами восхищаюсь, мой друг. В этой высокомерной злопамятности вашего народа есть нечто величественное, благородное…

– Я – корсиканец и потому подчиняюсь законам моей семьи.

– Но сами ведь вы никогда не конфликтовали ни с кем из Ортофьери?

– Никогда. Конечно, я, как и все, слышал о нынешнем главе семейства, банкире, но лично с ним не встречался… О, будь я один в этом мире, возможно, давно бы уже уладил эту проблему дедовской ненависти, которая, образно говоря, перешла ко мне по наследству. Но существует семья, и я вынужден руководствоваться ее интересами. И потом, во главе моей семьи сейчас стоит моя матушка… Она даже более корсиканка, чем все мои соотечественники, вместе взятые; только подумайте: она нарекла мою сестру Коломбой![80] Одним этим уже все сказано! Мои предки происходили из самых разных провинций: Шампани, Нормандии, Савойи. Моя мать, урожденная Бернарди, родом из Бастии. В том, что касается антипатий и неприязни, она просто неумолима. Выйдя за моего отца, став Кристиани, она словно унаследовала все семейные ссоры и распри… Впрочем, я знаю, что, даже пожелай мы примириться с Ортофьери, банкир, в свою очередь, ответил бы на наше предложение мира отказом.

– Стало быть, речь идет о чем-то серьезном? О вражде между Кристиани и Ортофьери уже ходят легенды, но многим ли известны истинные ее причины? Я слышал о некоем убийстве, случившемся еще в прошлом веке…

– Да, дело именно в нем, – промолвил Шарль, развязывая узел галстука и расстегивая дрожащей рукой верхнюю пуговицу сорочки. – В убийстве моего прапрапрадеда, моряка Сезара Кристиани, Фабиусом Ортофьери, предком мадемуазель Риты…

– Не хотелось бы вам докучать, вы выглядите немного утомленным… Мне вас оставить?

– Нет-нет, напротив: я предпочел бы занять себя разговором. Это меня отвлекает, приносит хоть какое-то успокоение, и я признателен вам, Сертей, что вы даете мне возможность выговориться. Там, на Корсике, начиная с XVI века эти два семейства постоянно спорили из-за лесов, домашнего скота, межевых знаков, однако до убийства Сезара Кристиани никакая вендетта не заканчивалась чьей-либо гибелью. Впрочем, заметьте, что Фабиус Ортофьери всегда отрицал свою вину и неопровержимых доказательств его виновности не имелось – одни лишь предположения.

– Он вынужден был скрываться?

– Вовсе нет. Убийство произошло в Париже, 28 июля 1835 года, почти сто лет тому назад. Фабиус Ортофьери был задержан спустя сутки, все там же, в Париже, и умер в тюрьме естественной смертью еще до вынесения приговора, который, скорее всего, был бы очень суровым: улик, пусть и косвенных, против него хватало, и ничто не могло поколебать убежденность семейства Кристиани в его виновности.

– Позвольте: я легко могу понять, почему Кристиани затаили злобу против Ортофьери. Гораздо труднее постичь, почему Ортофьери испытывают те же чувства по отношению к Кристиани. Чтобы родные убийцы воспылали ненавистью к родным его жертвы – на первый взгляд это кажется невероятным.

– Сейчас вы поймете. Сначала, как я и говорил, споры, судебные процессы, драки и злые козни между нашими двумя родами шли буквально валом – то были два века враждебности, не считая предыдущих поколений, которые не оставили нам письменных свидетельств. Именно по этой причине, вероятно, мнение Ортофьери касательно этого случившегося в 1835 году преступления, если оно и варьировалось у различных представителей данного семейства, всегда оставалось неблагоприятным – крайне неблагоприятным – для Кристиани.

– И все-таки почему же?

– Потому что некоторые из Ортофьери, будучи убежденными в невиновности Фабиуса, не простили моим предкам того, что те обвиняли его в преступлении, которого, по мнению Ортофьери, тот не совершал. И потому что некоторые другие Ортофьери, будучи, напротив, уверенными в виновности Фабиуса, не сомневались, что столь справедливый и уравновешенный человек мог совершить убийство только для того, чтобы отомстить за еще более серьезное преступление. Какое? Этого никто не знает. Фабиус, по их словам, не пожелал это открыть – то ли из великодушия, то ли из деликатности, то ли в силу того, что, открыв это, он бы выдвинул против себя самого неопровержимое обвинение в убийстве Сезара.

– Все это довольно занятно – с точки зрения психологии.

– Полноте! Эти последние тем самым пытались примирить противоречивые чувства: желание и дальше нас ненавидеть и необходимость признать, что королевский прокурор был прав и их Фабиус действительно является убийцей Сезара. Насколько мне известно, банкир Ортофьери по сей день убежден: его предок отомстил моему за некое гнусное оскорбление, – что не выдерживает никакой критики, если беспристрастно изучить характер Сезара Кристиани. Он был сама прямота, человек блестящего ума и исключительной порядочности. Я вспоминал о нем не далее как вчера, на острове Экс. Он очень нравился Наполеону…

Это упоминание об острове Экс вновь заставило Шарля Кристиани нахмуриться. Он отважно попытался овладеть собой.

«Забудем! Забудем!» – повторил он с неким исступлением.

И он снова принялся говорить – ища забвения, пытаясь убедить Люка Сертея в своем безразличии, пряча душевную боль, которую он так старался подавить. За этой внешней отвагой, за кулисами его естества, его тем не менее осаждали горестные мысли, среди которых и такая, самая приземленная и все более и