12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

— Конечно, очень часто.

Внезапно у него явилось желание вернуться домой, желание настолько сильное, что у него сжалось сердце. Образ Форестье проник в его мысли, владел ими, душил их. Он уже не мог ни думать, ни говорить о чем-либо другом.

Он спросил со злобой в голосе:

— Скажи Мад…

— Что, милый?

— Ты наставляла рога этому бедняге Шарлю?

Она прошептала пренебрежительно:

— Ты становишься глуп — вечно одно и то же.

Но он не переставал:

— Ну, моя маленькая Мад, будь откровенна, признайся. Ты ведь наставляла ему рога? Признайся, что наставляла!

Она молчала, задетая этим выражением, как была бы задета на ее месте каждая женщина.

Он продолжал упорствовать:

— Черт возьми, если у кого-нибудь была для этого подходящая голова, так именно у него. О, да! О, да! Я был бы рад услышать, что Форестье носил рога. Вот простофиля!

Он почувствовал, что она улыбнулась, как бы что-то вспомнив, и продолжал:

— Ну, скажи же. Что в этом такого? Наоборот. Это будет очень забавно, если ты признаешься мне, что обманывала его, — именно мне.

Он в самом деле дрожал от желания узнать, что Шарль, этот ненавистный Шарль, этот постылый покойник, носил это позорное украшение. И в то же время еще другое, более смутное чувство обостряло его любопытство.

Он повторял:

— Мад, моя маленькая Мад, прошу тебя, скажи мне. Ведь он этого заслужил. Было бы большой ошибкой с твоей стороны не украсить его рогами. Ну же, Мад, признайся.

Должно быть, она находила забавной эту настойчивость, потому что все время смеялась тихим, отрывистым смешком.

Он коснулся губами уха своей жены:

— Ну же, ну… признайся.

Она внезапно отодвинулась и резко заявила:

— Как ты глуп! Разве отвечают на подобные вопросы?

Она сказала это таким странным тоном, что у ее мужа мороз пробежал по коже, он остолбенел, растерянный, слегка задыхаясь, точно после тяжелого душевного потрясения.

Экипаж ехал теперь вдоль озера, по поверхности которого небо, казалось, рассыпало свои звезды. Два лебедя, едва заметные во мраке, медленно плыли по воде.

Жорж закричал кучеру «Назад!» Экипаж повернул и поехал навстречу другим, ехавшим шагом, фонари которых сверкали, точно глаза во мраке леса.

Каким странным тоном она это сказала! Дю Руа спрашивал себя: «Что это? признание?» И теперь почти полная уверенность в том, что она обманывала своего первого мужа, доводила его до бешенства. Ему хотелось ударить ее, задушить, вырвать у нее волосы.

О, когда бы она ответила: «Нет, дорогой мой, если я обманула его, то только с тобой», — как бы он ее обнял, поцеловал, как бы он полюбил ее за это!

Он сидел неподвижно, скрестив руки, смотря на небо, слишком взволнованный для того, чтобы размышлять. Он чувствовал только, как внутри его накипала злоба и рос гнев, — тот гнев, который тлеет в сердце каждого самца против причуд женского желания. Он впервые испытывал смутную тревогу мужа, который сомневается! Теперь он ревновал, — ревновал за покойного, ревновал за Форестье! Ревновал странным и мучительным образом, с примесью ненависти к Мадлене. Раз она обманывала другого, — мог ли он ей теперь доверять?

Мало-помалу мысли его успокоились, и, стараясь ожесточить свое сердце, он подумал: «Все женщины — проститутки; надо их брать, но ничего не давать им из своей души».

Душевная горечь подсказывала ему злые и презрительные слова. Однако он не позволял им сорваться с губ, он повторял про себя: «Мир принадлежит сильным. Нужно быть сильным. Нужно быть выше всего».

Экипаж покатился быстрее. Проехали укрепления. Дю Руа видел перед собой красноватый отблеск неба, похожий на зарево от огромного горна; слышал неясный, необъятный, не прекращающийся гул бесчисленных и разнообразных звуков, глухой и близкий, и отдаленный шум, смутное биение какой-то гигантской жизни, дыхание колосса Парижа, изнемогавшего от усталости в эту летнюю ночь.

Жорж подумал: «Было бы очень глупо с моей стороны портить себе из-за этого кровь. Каждый за себя. Победа принадлежит смелым. Эгоизм — это все. Но эгоизм, ведущий к наживе и к почету, стоит больше, чем эгоизм, ведущий к обладанию женщиной и к любви».

У въезда в город показалась Триумфальная арка; на своих чудовищных ногах, она походила на неуклюжего гиганта, готового зашагать по широким улицам, раскинувшимся перед ним.

Жорж и Мадлена снова очутились в ряду экипажей, везущих домой, в желанную постель, все эти безмолвные, обнявшиеся пары. Казалось, что все, человечество катится рядом с ними, опьяненное радостью, наслаждением, счастьем.

Молодая женщина, отчасти угадывавшая, что происходило в душе мужа, спросила его своим нежным голосом:

— О чем ты думаешь, друг мой? В продолжение получаса ты не сказал ни слова.

Он ответил с усмешкой:

— Я думаю о всех этих обнимающихся болванах и говорю себе, что, право, есть в жизни вещи более ценные.

Она прошептала:

— Иногда это хорошо.

— Да… хорошо… хорошо… когда нет ничего лучшего!

Мысль Жоржа продолжала с яростной злобой срывать с жизни ее поэтический покров. «Глупо стесняться, отказывать себе в чем бы то ни было, волноваться, мучиться, терзать себе душу, как я это делаю с некоторых пор». Образ Форестье пронесся у него в голове, не вызвав в нем никакого раздражения. Ему показалось, что они помирились, снова сделались друзьями. Ему захотелось даже крикнуть: «Добрый вечер, дружище!»

Мадлена, которую тяготило это молчание, спросила:

— Не заехать ли нам к Тортони съесть мороженого, перед тем как вернуться домой?

Он взглянул на нее сбоку. Ее тонкий профиль, обрамленный белокурыми волосами, был в эту минуту ярко освещен газовым рожком вывески какого-то кафе-шантана.

Он подумал: «Она красива. Ну, что ж! Мы с тобой хорошая пара, милая моя. Но тем, кому придет в голову снова начать меня дразнить из-за тебя, не поздоровится». Потом он ответил:

— Конечно, дорогая, — и, чтобы скрыть от нее свои мысли, поцеловал ее.

Молодой женщине показалось, что губы ее мужа были холодны, как лед.

Впрочем, он улыбался своей обычной улыбкой, подавая ей руку и помогая выйти из экипажа у подъезда кафе.

III

Придя на следующий день в редакцию, Дю Руа подошел к Буаренару.

— Дорогой друг, — сказал он, — я попрошу у тебя одной услуги. В последнее время некоторые господа развлекаются, называя меня «Форестье». Мне это начинает надоедать. Будь любезен, возьми на себя труд вежливо предупредить наших сослуживцев, что я дам пощечину первому, кто позволит себе эту шутку. Это уже их дело подумать, стоит ли эта забава удара шпаги. Я обращаюсь к тебе, потому что ты человек разумный и сможешь предотвратить неприятные столкновения, а также потому, что ты уже был один раз моим секундантом.