Гангутцы - Владимир Рудный

— Возможно, там цинкография будет, — возразил Фомин.

— Цинкография не то. На линолеуме — вот это по-гангутски!

Пророков был в бушлате, он нес в руках все свое имущество — флотскую шинель, она еще пригодится, и рюкзак, набитый бумагой: комплектами «Красного Гангута», «Защитника родины» и листами рисунков; хорошо бы их довезти до Ленинграда и отправить в его родную газету — в «Комсомольскую правду». Среди комплектов лежала эмалированная железяка, а в бушлате — маленький блокнотик с карандашными набросками гангутских пейзажей и сюжетов. Железяка и блокнотик имели нечто общее — они были связаны с последними прогулками Бориса Ивановича по городку.

Доктор Белоголовов, начальник госпиталя, увидев однажды слезящиеся глаза художника, сказал ему с укором:

— У вас глаза узника, не видящего дневной свет.

— Я и есть узник, — смеясь, сказал Пророков. — Узник финской одиночной камеры полицейского подвала, занятого нашей редакцией.

— Если не будете гулять — ослепнете, — сказал доктор.

Борис Иванович ежедневно выходил на прогулку. Если один — он шел к кирхе на горку и устраивался там рисовать в блокнотик, за что однажды объяснялся с бдительным комендантским патрулем. Если с товарищем — делал круг по улице Борисова, затем через парк — по улице Лермонтова к госпиталю и назад — по улице Маяковского к железной дороге, к редакции.

Последнюю прогулку он провел с Мишей Дудиным, когда декабрьский номер и весь тираж памятки «Храни традиции Гангута!» с гравюрой его работы был отпечатан… Дойдя до угла улицы Маяковского, он сказал своему земляку по городу Иваново и фронтовому товарищу:

— Не оставлять же им, Миша?!

— Не оставлять, Боря, — протянул враспев Дудин.

Пророков поднялся на носки и, благо рост позволял ему это сделать, сорвал эмалированную вывеску «Улица Маяковского». Маяковского он знал в свои юные годы.

Теперь эта жестянка покоилась в рюкзаке, а блокнотик — во внутреннем кармане бушлата.

Не доходя порта, Фомин увидел Томилова.

— Степан, иди к нам!

— Не могу. Я уже назначен комиссаром верхней палубы на корабле. Может быть, Богданыч пойдет с вами…

Фомин оглянулся, увидел Сыроватко и протянул ему свой тяжелый чемодан:

— Поднеси, Гоша. Я сейчас нагоню тебя.

Он подбежал к Томилову:

— Ну как, Степа, уходим?

— На новые рубежи, — как можно бодрее ответил Томилов.

— На новые, на новые. А мне и на этих не удалось подраться… Эх, Степа, пришли мы вчетвером, а уходим двое…

— Как двое? А Гончаров? Он хоть и в Кронштадте, но мы с ним обязательно встретимся… Может быть, еще и диплом в академии получим…

Фомин горько усмехнулся:

— Знаешь, на днях радист принял корреспонденцию, и я в ней читаю: «На энском участке Западного фронта взвод красноармейцев под командой политрука Булыгина…» Я аж задрожал: неужто наш Булыгин? Обрадовался. Вот, думаю, и Булыгин человеком стал.

— Вполне может быть! Война большая. Заставит и Булыгина за ум взяться.

— Да нет, инициалы не те…

— Сегодня не те, а завтра, Миша, и Булыгин, может быть, настоящим солдатом станет.

— А, черт с ним! — сказал Фомин. — Ну, прощай. До Кронштадта.

Они троекратно поцеловались, и Фомин побежал догонять своих.

Он наткнулся на Сыроватко.

Радист растерянно стоял над чемоданом и растирал кисть правой руки.

— Что случилось?

— Ничего, товарищ политрук. Я сейчас.

— Что, чемодан тяжел? Так в нем же весь заголовочный шрифт сложен. Ты, однако, слабоват, а еще матрос. Давай сюда!..

— Я левой понесу, товарищ политрук! — Сыроватко схватил чемодан и бегом понес его к причалу.

Фомин только сейчас догадался, в чем дело.

— Гоша, стой, Гоша! — кричал он, догоняя радиста. — Я и забыл про твою правую руку. Золотая у тебя рука! Шутка ли, сто шестьдесят четыре дня ты нашу газету выручал. Сколько сводок ты этой рукой записал!..

Сыроватко свою ношу из рук не выпускал. Фомин схватился за чемодан и вдвоем с радистом нес его до сходни какого-то судна, перевозящего пассажиров на турбоэлектроход.

У сходни дежурный матрос спросил:

— Что за тяжесть несете, товарищ политрук?

— Боеприпас для газеты, товарищ краснофлотец.

— Не пропустят на транспорт, товарищ политрук, — сказал матрос. — Тесно там. Не допустят…

На верхней площадке трапа турбоэлектрохода Фомина остановил незнакомый командир:

— Что несете?

— Заголовочный шрифт для газеты.

— В воду. Быстро, — добавил незнакомый командир, видя, что политрук колеблется. — Свинца в Кронштадте хватает. Для муки нет места.

Фомин бросил чемодан в море и молча прошел на транспорт.

И все его товарищи побросали чемоданы в море.

На полуострове оставались группы пограничников Сергея Головина, подрывников во главе с Граниным, саперы Репнина, командир и комиссар пехотной части и командование базы.

Штаб перебрался на Густавсверн. В гроте скалы, где раньше жили катерники, стояла штабная радиостанция, поддерживающая связь с Большой землей.

До полудня Репнин возился на опустевшей Петровской просеке. Осиротели блиндажи, землянки, подвалы и убежища, обжитые за месяцы борьбы. Всюду остались мелом и углем написанные слова: «Мы еще вернемся!»

Репнин удлинял ленты автоматически действующих пулеметов, к каждому пристраивал фугас, чтобы с последним выстрелом взлетели в воздух и пулемет и дзот.

Уже сутки на переднем крае не было наших войск. Финны перестреливались с роботами, не осмеливаясь приблизиться к перешейку.

Вдоль рубежа скрытно перебегали с места на место автоматчики из пограничного заслона. Они усиливали впечатление действующего переднего края, выпуская в сторону противника короткие очереди.

Репнин подружился с пограничниками. Смелые молчаливые ребята. Позади на Гангуте гремят взрывы, уничтожают с грохотом тяжелую артиллерию. Пылают огромные костры. Финны, конечно, давно все поняли. Они боятся наступать, но вдруг посмеют — пограничников только двадцать пять и саперов пятеро!.. Сигнал отхода запаздывает. На час. На два. На три. Пограничники молчат. Они собрались на высотке перед позициями роты Хорькова, где осенью проходили в разведку через минные поля матросы Щербаковского; крепенький командир Сергей Головин сказал, что отходить будет последним, с теми двумя саперами, которым приказано расставлять позади мины.

И Репнин пойдет последним.

Он говорит Головину:

— Ты что ж, проверять меня будешь?

— А ты не обижайся, — простодушно отвечает Головин. — Такая наша служба: приходить первыми и уходить последними.

— Ну нет, — сказал Репнин. — На Ханко я пришел до тебя.

— Вот ты и стал пограничником, Толя. Ты же строил пограничный шлагбаум, верно?

— Верно, мои саперы строили.

— То-то хлопот нам потом было переносить его: десяток метров вы у соседа перехватили. А мы — народ точный. Государственный…

Когда пришел сигнал, пограничники и саперы, поочередно неся троих раненых, покинули Петровскую просеку. Идущие сзади ставили мины на тропках, между кустарниками, маскировали их.

В шести километрах от просеки их ожидали три грузовика: один доверху был нагружен минами.

Двигались медленно, минируя позади себя шоссе.

Возле аэродрома все три машины остановились. Впереди, у самой дороги, горели два дома, пламя сомкнулось над дорогой, все заволокло дымом.

Репнин знал, что обочины заминированы, обойти пожар нельзя.

Пустили вперед одну машину — исчезла в дыму, и не слышно ее.

Отправили следом вторую — опять ни слуху ни духу: то ли в дыму стоит, то ли шофер дал газу и умчался подальше от пожарища.

Головин и Репнин сидели в машине с минами.

— Как думаешь, Анатолий, взорвутся они в огне?

— Ты же знаешь, Сергей: сапер ошибается один раз. Поехали!

Они проскочили через облако пламени и дыма, заминировали еще раз шоссе и помчались в гавань.

В гавань приехали в сумерки. Все три машины с хода пустили в воду.

В порту их ждал работник штаба базы. Он сказал, что сейчас подойдет тральщик и возьмет всех на борт.

Репнин простился с пограничниками и прошел в голову пирса, где он увидел человека, с которым когда-то прилетел на Ханко.

У причала ждали торпедные катера. Собрались офицеры штаба базы, генерал-майор Симоняк, дивизионный комиссар Расскин. Не было Кабанова. За ним пошла машина Симоняка — горбатый «ЗИС-101».

Расскин стоял рядом с Репниным на пирсе в гавани. На нем был матросский бушлат с красной звездой на рукаве и высокие летные унты, как тогда, весной сорокового года, когда он высадился на лед залива с десантом.

— А все-таки не взяли они Гангут, лейтенант! — сказал он Репнину, кивнув на север, откуда снова стреляли финские артиллеристы.