Путешественница - Диана Гэблдон

– Ты вышла за меня, потому что тебя вынудила необходимость, – напомнил он.

– Но к тому, чтобы вернуться, меня побудила любовь, – ответила я. – Или ты думаешь, что, когда я могла прокормить себя, ты был нужен мне хоть чуточку меньше?

Черты его лица смягчились, плечо под моей рукой уже не ощущалось таким напряженным.

– Нет, – тихо сказал Джейми. – Я так не думаю.

Он обнял меня и привлек к себе. Я тоже обняла его за талию и положила голову ему на грудь, чувствуя под щекой плотный плоский квадратик – фотографии Брианны.

– Перед расставанием я очень переживала, – прошептала я немного погодя. – Причем это она, можно сказать, заставила меня отправляться в путь: мы боялись, что если я промедлю, то вообще тебя не найду. Но я все равно переживала.

– Понимаю. Я бы и слова сказать не смог.

Он отвел мои локоны от своего подбородка и пригладил их.

– Я оставила ей письмо, – призналась я. – Это все, что я смогла придумать, зная… зная, что больше ее не увижу.

Я сжала губы, чтобы не расплакаться. Джейми нежно погладил меня по спине кончиками пальцев.

– Вот как? Это здорово, англичаночка. И что было в этом письме?

Я рассмеялась, правда, смех получился чуточку нервным.

– Все, что только пришло мне на ум. Материнские советы, житейская мудрость в моем понимании. Сугубо практические сведения, касающиеся дома и необходимых бумаг. В общем, все, что я знала или думала насчет того, как жить. Наверное, она прекрасно проживет и без всего этого, но, по крайней мере, будет знать, что я о ней думала.

Примерно неделя ушла у меня на то, чтобы, роясь по ящикам и полкам дома в Бостоне, собрать все деловые бумаги, банковские книжки, закладные и семейные реликвии. Правда, последнее в большей степени относилось к семье Фрэнка: подборки вырезок, генеалогические росписи, альбомы со старыми фотографиями, коробки с письмами. С моей же стороны семейный архив был несравненно скромнее.

Я сняла коробку с полки в своем стенном шкафу. Маленькую коробку. Дядюшка Лэм, как и все ученые, был человеком бережливым, да только беречь тут было особо нечего. Основные документы маленькой семьи: свидетельства о рождении, мое и родителей, брачные свидетельства, акт регистрации автомобиля, который их погубил, – что за странная причуда побудила дядю Лэма сохранить и его? Хотя, скорее всего, он туда и не заглядывал, просто по привычке берег все, что могло содержать любую информацию, потому что кто знает, когда, кому и зачем она может понадобиться.

А вот я, конечно, заглядывала туда и прежде. В юности у меня был период, когда я частенько открывала коробку по ночам, чтобы взглянуть на хранившиеся там снимки. Я помню сильную тоску по матери, о которой у меня не сохранилось никаких воспоминаний, и тщетные попытки представить, какой она была, вернуть ее к жизни с помощью маленьких, нечетких образов из коробки.

Лучшей была ее фотография, сделанная крупным планом: повернув лицо с живыми глазами и изящной линией рта к камере, она улыбалась из-под полей фетровой шляпы-колокол. Снимок был раскрашен от руки: щеки и губы выглядели неестественно розовыми, глаза карими. Дядюшка Лэм говорил, что это неправильно, что на самом деле глаза у нее были золотистыми, как у меня.

Я полагала, что, возможно, время серьезной нужды во мне для Брианны уже прошло, но полной уверенности не было. У меня имелся свой студийный портрет, сделанный на прошлой неделе. Я аккуратно вложила его в коробку, закрыла ее и поставила на середину моего письменного стола, где Брианна должна была ее найти. А потом села писать.

«Моя дорогая Бри», – вывела я и остановилась, неспособная продолжать. Может быть, неспособная к такого рода прощанию со своим ребенком. Стоило мне увидеть на бумаге эти три черных слова, как все безумие задуманного предстало передо мной с пронзительной ясностью.

Моя рука дрожала, и кончик пера выводил маленькие кружки по воздуху над самой бумагой. Я положила ручку и зажала ладони между коленями, закрыв глаза.

– А ну, соберись! – велела я себе. – Соберись и, черт возьми, пиши! Даже если это ей не понадобится, то вреда уж точно не будет, а если понадобится – тем лучше!

Я снова взялась за перо.

Не знаю, прочтешь ли ты это когда-нибудь, но раз такая возможность существует, излагаю здесь все, что мне известно о твоих дедушках и бабушках (настоящих), твоих прадедушках и прабабушках, и твою историю болезни.

Некоторое время я писала, покрывая строками лист за листом. Обращение к воспоминаниям несколько уняло возбуждение, а осознание необходимости излагать сведения внятно заставило меня вновь остановиться и задуматься.

Что я могла сообщить ей, кроме нескольких голых, бесцветных фактов? Как передать те разрозненные крупицы мудрости, что обрела я за сорок восемь лет весьма богатой событиями жизни? Да разве дочери когда-нибудь прислушиваются к материнским поучениям? Как повела бы себя я, если бы моя матушка захотела меня наставить?

Это, однако, не имело значения: мне просто нужно все записать в надежде, что этому найдется применение.

Правда ли то, что мои слова останутся навсегда, невзирая на смену времен, и смогут принести ей пользу? А главное, смогу ли я донести до нее, как я ее любила?

Я осознала громадность своей задачи, и пальцы вцепились в перо. Думать об этом я не могла, могла только водить пером по бумаге. И надеяться.

«Дитя», – написала я и остановилась. Затем с трудом сглотнула и продолжила:

Ты мое дитя, это навсегда. Тебе не понять, что это значит, пока ты не родишь собственного ребенка, но говорю тебе: ты навсегда останешься частью меня, как и тогда, когда пребывала в моем теле и я чувствовала внутри твое шевеление. Навсегда.

Я могу видеть тебя спящей и воображать, что всю ночь поправляю сбившееся одеяльце, прихожу в темноте услышать твое дыхание, прикоснуться к тебе ладонью, чтобы почувствовать, как поднимается и опускается твоя грудь, зная: что бы ни случилось, раз ты живешь, все в мире хорошо.

Помню все до единого ласковые имена, какими я когда-либо тебя называла: мой цыпленочек, моя тыковка, драгоценная голубка, прелесть, чудо, крошка, солнышко…

Мне понятно, почему у евреев и мусульман для обозначения Бога существует девятьсот имен: невозможно одним коротким словом обозначить любовь.

Я заморгала, чтобы прояснить зрение, и стала писать быстрее, не осмеливаясь задержаться в поисках нужных слов, потому что тогда, возможно, не смогла бы писать вовсе.

Я помню о тебе все: от нежного золотого пушка на твоей головке, когда тебе и было-то несколько часов от роду, до ногтя на большом пальце ноги, сломанного в прошлом году, когда ты, разругавшись с Джереми, пнула дверь его пикапа. Боже, сердце разрывается при мысли о том, что сейчас все прекратится: возможность видеть тебя, следить за тобой, замечать все малейшие изменения. Я так и не узнаю, когда ты перестанешь обкусывать ногти (если вообще перестанешь), не увижу, как ты станешь выше меня ростом, как у тебя полностью сформируются черты лица.

Я всегда буду помнить, Бри, всегда.

Наверное, на земле нет больше никого, кто бы знал, как выглядели сзади твои уши, когда тебе было три года. Я обычно сидела рядом с тобой, читая стишки «Рыбка раз, рыбка два» или «Три сердитых козлика», и видела, как твои ушки розовеют от удовольствия. Твоя кожа была такой чистой и нежной, что при любом прикосновении на ней оставались отпечатки пальцев.

Я говорила тебе, что ты похожа на Джейми. Конечно, что-то тебе досталось и с моей стороны – возьми в коробке фотографию моей мамы и маленькие черно-белые снимки бабушки и прабабушки. Сама увидишь: у тебя такой же чистый, широкий лоб, как у них; у меня такой же. Но от Фрэзеров тебе досталось немало. Думаю, ты надолго сохранишь привлекательность, если будешь заботиться о своей коже.

Заботься обо всем, Бри. О, как мне хочется, как хотелось, чтобы я могла заботиться о тебе всю жизнь! Но я не могу, я должна или остаться, или уйти. Поэтому позаботься о себе сама – ради меня.

Слезы вовсю капали на бумагу, и мне пришлось остановиться и промокнуть их, иначе письмо невозможно было бы прочесть. Я утерла лицо и продолжила.

Ты должна знать, Бри, я не жалею об этом. Несмотря ни на что, не жалею. Сейчас ты немного представляешь себе, как одинока я была столь долгое время без Джейми. Но если цена этой разлуки – твоя жизнь, то ни я, ни Джейми ни о чем не сожалеем. Уверена, он не против того, что я сказала это от его имени.

Бри… ты моя радость. Ты замечательная, прекрасная… И я сейчас слышу, как ты в ответ на это раздраженно замечаешь: “Ну конечно, ты так говоришь, потому что ты – моя мама”. Но я на самом деле так думаю.

Бри, ты для меня ценнее всего на свете. В своей жизни я много чего повидала и понаделала, но важнее всего в ней была любовь к твоему отцу и к тебе.