Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Теперь я вижу, что в какой-то степени истоки этого залегают в моем отрочестве, когда я был так одинок, что подолгу мастурбировал, и это в конце концов сделало меня самодостаточным, как Робинзон Крузо, закрытым, как ручейники. Я не нуждался в контакте с окружающим миром — внутренний мир покорил меня первым, прежде чем я стал самостоятельно мыслить. Мне пришлось вырваться из этой крепости, понять, что те метафоры, к которым я прибегал, чтобы обрисовать движение вперед (путь к вершине трудными тропами или игнорирование дураков, копошащихся в предгорьях и подсмеивающихся над теми, кто ниже, вроде меня, — хотя у нас просто значительнее цель), — всего лишь эгоцентрический бред.

Не знаю, почему раньше я не понимал этой глубокой фрейдистской правды о себе. Хотя между знанием и пониманием — пропасть. Этот дневник, конечно, agent provocateur[528]. Но было бы негодным упрощением представить мое развитие как борьбу здорового экстравертированного начала, способного на действия, решения, нужные для издания моих произведений, с живущим в моей душе порочным волшебным островом. Этот остров придется покинуть. Однако сделать это можно, только построив плот из материалов, найденных на нем; сам остров должен помочь мне с ним расстаться. Невозможно убежать от Цирцеи без ее помощи.

27 мая

Ужин с Арда; жена нам нравится; он наивный, неуклюжий, самоуверенный молодой человек, она относится к нему по-матерински. Завязался метафизический спор, в котором я — по словам Э. — «важничал». Совсем не годится чувствовать превосходство над людьми, которые гораздо больше преуспели в жизни. Потом пришел Дж. Мэнселл и заговорил в своей обычной невыносимо важной манере об Алжире. Меня тошнит от мысли, что один из них — парижский корреспондент «Таймс», другой — режиссер на Би-би-си, а я все еще никто.

Однако сравнение с ними неправомерно — они карьеристы. Накипь.

15 июня

Нахожусь в (безумном!) периоде оторванности от всего, чем восхищаюсь, на что надеюсь, чего хочу Как будто сам из себя изгнан. Не пишу, потому что не хочу. Не говорю того, что хочу, и так, как хочу. Что-то подтачивает меня. Чувство беспомощности: если это процесс, то с ним ничего не поделаешь. Не знаю, откуда пришел этот фатализм; точнее, где он находится. Откуда он взялся понятно: источник — моя ленивая, робкая, онанистическая сущность; люблю поныть, пострадать. Но мне это известно; не стоит так много об этом думать. Из-за своего нутра я не пытаюсь печататься. Если меня так никогда и не напечатают, мечта разобьется вдребезги; если напечатают, произойдет то же самое. По этой же причине я ничего не предпринимаю, чтобы улучшить наше материальное положение. Словно находишься с завязанными глазами в одной комнате с жестокими Эвменидами; каждый раз, когда делаешь шаг вперед, тебя останавливают, толкают назад, изматывают. Постоянно изматывают.

14 июля

Встретил Ронни Пейна — не видел его несколько лет: удачлив, надежен, занимает блестящее положение[529]. Совсем не изменился, очаровал Э. (я же был очарован его довольно молчаливой и доброжелательной второй женой; на самом деле, думаю, все были очарованы друг другом) и развлек меня. Всегда чувствовал, что он поверхностный человек; не знаю, может, такое предубеждение мешает мне взглянуть на него объективно. И все же это чувство по-прежнему сохраняется: в практических вещах он гораздо старше меня, но, по сути, много моложе.

У меня не было острой зависти к нему, которая, как я предполагал, могла появиться. Но не появилась; я начинаю быть самим собой.

Они также первые за несколько лет люди, которые понравились одинаково и мне и Э.

Методика победителя. Мне незнакома эта наука; ей нужно учиться; заучивать слова; лгать — лгать все время. В литературе можно изображать только правду иллюзий. Требуется не искренность (которая у меня есть), а иллюзия искренности. Так в музыке некоторые паузы дают большее ощущение тайны, экзальтации, трагедии, чем сама музыка. Собираюсь завести тетрадь специально для литературных заметок, эту же оставить только для личных записей.

Все, что я делаю, чувствуя: это не то, что мне следует делать, — есть бездействие.

21 июля

Вечеринка у Лавриджей в одном из особняков поздней викторианской архитектуры на Уэст-Хит-роуд; присутствовал весь штат сотрудников — взгляды слегка смущенные, неестественные. Э. принарядилась, я тоже. Атмосфера светской рассеянности. Лицом старик Лавридж гротескно напоминает девушку из «Дороги» — те же забавные брови, невнятность речи и ясная, невинная улыбка безумца; он словно импозантная маленькая птичка; готов прощебетать песенку или рассмеяться в самый неподходящий момент. Я заговорил о миссис Клэр Льюс, после Соединенных Штатов в Италии, получившей отравление из-за зеленой краски, которой была выкрашена ее спальня, — в состав краски входил мышьяк[530].

— Она могла подцепить это в зоопарке, — с важностью произнес старик.

— В зоопарке?

— Мышьяк бывает в зоопарке.

— Мышьяк?

— Мышьяк.

— В зоопарке?

— Часто бывает в зоопарке.

— Мышьяк?

Его ясное личико просветлело. «Мышь-як», — прошептал он и запрыгал на месте, счастливый как ребенок, — я же как мог пытался скрыть свое замешательство.

Лавриджи — странное семейство; напичканы неовикторианскими предрассудками и в то же время порядочные люди — почти в квакерском понимании. На вечеринке присутствовал работавший при колледже садовник, а также все уборщицы. Хотя я хорошо знал садовника, но несколько раз за вечер задавался вопросом: кто этот хромой человек. Предрассудок застилал мне глаза. Только под конец вечера я понял, кто он. И сожалел, что не поговорил с ним. Комплекс сеньора — снисходительно-любезное отношение к низшему по положению в обществе.

Мы выпили страшно много: каждый — двенадцать или пятнадцать коктейлей с джином. Потом поехали на квартиру к Маготьерам[531] — там Э. стало плохо. Она упала в туалете, обрушила какие-то дощечки и ползала среди них — кто-то вошел, она не заперла дверь. Я увидел ее, когда она уже лежала на кровати хозяев. Лучшего повода для шуток трудно придумать. Пошатываясь, мы побрели домой (такой пьяной она еще никогда не была), там я раздел ее и уложил спать. Однако утром она отправилась на работу; Дионис выявляет лучшие черты в ее характере.

Гарбо, «Камилла». Какое лицо! Почти платоническое — идеальное женское лицо. Кроме того, Гарбо — замечательная актриса, она раньше всех поняла особенности кино; и голос у нее необыкновенный. Загадочная красота, восхитительный каприз природы — один шанс из всех человеческих жизней за пятьдесят лет.