Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Предшественником Ивана Карамазова в мире Достоевского являются в какой-то мере «мыслитель» и «бунтарь» Ипполит Терентьев из «Идиота» и «демонический» Николай Всеволодович Ставрогин из «Бесов» (в журнальном варианте Ставрогин рассказывал Дарье Шатовой о бесе, чрезвычайно похожем на Чёрта из «Братьев Карамазовых», который его посещает).
Карамазов Фёдор Павлович
«Братья Карамазовы»
Помещик; муж Аделаиды Ивановны Карамазовой (Миусовой), затем — Софьи Ивановны Карамазовой; отец Дмитрия, Ивана, Алексея Карамазовых и Павла Смердякова. Повествователь, сразу сообщив о «трагической и тёмной кончине» Фёдора Павловича, «приключившейся ровно тринадцать лет назад», представляет его читателю во всей его неприглядной сути: «Теперь же скажу об этом “помещике” (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своём поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто однако встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких однако бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только кажется одни эти. Фёдор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами. И в то же время он всё-таки всю жизнь свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду. Повторю ещё: тут не глупость; большинство этих сумасбродов довольно умно и хитро, — а именно бестолковость, да ещё какая-то особенная, национальная…»
Далее сообщается-рассказывается, что он «был женат два раза и у него было три сына, — старший, Дмитрий Фёдорович, от первой супруги, а остальные два, Иван и Алексей, от второй». Вторая жена, как и первая, умерла вскоре, детьми он совершенно не занимался, они воспитывались почти что у чужих людей. И вот — финал жизни Фёдора Павловича: «Он долгое время пред тем прожил не в нашем городе. Года три-четыре по смерти второй жены он отправился на юг России и под конец очутился в Одессе, где и прожил сряду несколько лет. Познакомился он сначала, по его собственным словам, “со многими жидами, жидками, жидишками и жиденятами”, а кончил тем, что под конец даже не только у жидов, но “и у евреев был принят”. Надо думать, что в этот-то период своей жизни он и развил в себе особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу. Воротился он снова в наш городок окончательно всего только года за три до приезда Алёши. Прежние знакомые его нашли его страшно состарившимся, хотя был он вовсе ещё не такой старик. Держал же он себя не то что благороднее, а как-то нахальнее. Явилась, например, наглая потребность в прежнем шуте — других в шуты рядить. Безобразничать с женским полом любил не то что по-прежнему, а даже как бы и отвратительнее. Вскорости он стал основателем по уезду многих новых кабаков. Видно было, что у него есть может быть тысяч до ста или разве немногим только менее. Многие из городских и из уездных обитателей тотчас же ему задолжали, под вернейшие залоги, разумеется. В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчётность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал другим, как-то раскидывался и всё чаще и чаще напивался пьян, и если бы не всё тот же лакей Григорий, тоже порядочно к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда в роде почти гувернёра, то, может быть, Фёдор Павлович и не прожил бы без особых хлопот. <…> Я уже говорил, что он очень обрюзг. Физиономия его представляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике и сущности всей прожитой им жизни. Кроме длинных и мясистых мешочков под маленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме множества глубоких морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородку его подвешивался ещё большой кадык, мясистый и продолговатый как кошелёк, что придавало ему какой-то отвратительно-сладострастный вид. Прибавьте к тому плотоядный, длинный рот, с пухлыми губами, из-под которых виднелись маленькие обломки чёрных, почти истлевших зубов. Он брызгался слюной каждый раз, когда начинал говорить. Впрочем и сам он любил шутить над своим лицом, хотя, кажется, оставался им доволен. Особенно указывал он на свой нос, не очень большой, но очень тонкий, с сильно-выдающеюся горбиной: “настоящий римский”, говорил он, “вместе с кадыком настоящая физиономия древнего римского патриция времён упадка”. Этим он, кажется, гордился…»
Сладострастие и погубило старика Карамазова: соперничество с сыном Дмитрием из-за Грушеньки Светловой подготовило почву для преступления, каковое и совершил его побочный сын Смердяков с молчаливого согласия Ивана.
Фамилия Карамазов происходит от тюрскского «кара» (чёрный) и русского «мазать». Именно во многом благодаря отвратному образу Карамазова-старшего родилось оценочно-негативное определение — «карамазовщина». Предшественниками этого героя в творчестве Достоевского были «шуты» Ежевикин из «Села Степанчикова и его обитателей» и Лебедев из «Идиота», сладострастники князь Валковский из «Униженных и оскорблённых» и Свидригайлов из «Преступления и наказания», домашний тиран и самодур Фома Опискин из того же «Села Степанчикова». По мнению дочери писателя Л. Ф. Достоевской, в характере Фёдора Павловича Карамазова отразились некоторые черты её деда, М. А. Достоевского, последних лет его жизни.
Карамазова (урожд. Миусова) Аделаида Ивановна
«Братья Карамазовы»
Первая жена Фёдора Павловича Карамазова, мать Дмитрия Фёдоровича Карамазова, двоюродная сестра Петра Александровича Миусова. Всю её жизнь и судьбу Повествователь укладывает в полторы страницы: «Первая супруга Фёдора Павловича была из довольно богатого и знатного рода дворян Миусовых, тоже помещиков нашего уезда. Как именно случилось, что девушка с приданым, да ещё красивая и сверх того из бойких умниц, столь не редких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного “мозгляка”, как все его тогда называли, объяснять слишком не стану. <…> Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила её, положим на один только
