Жизнь лондонского дна в Викторианскую эпоху. Подлинные истории, рассказанные нищими, ворами и продажными женщинами - Генри Мэйхью

оказываются новообращенными в христианскую религию и занимаются раздачей брошюр с целью вызвать симпатию пожилых дам. Они утверждают, что они являются представителями одной из высших каст, брахманами. Но так как обман — даже тогда, когда они не действуют профессионально — для них обычное дело, нельзя ни в малейшей степени доверять тому, что они говорят. Иногда зимой они стоят на бордюрном камне мостовой в своих тонких, рваных одеждах и дрожат от холода и голода или сидят, согнувшись, у стены и скулят, как побитое животное. В другой раз они выходят с небольшим барабаном в форме бочонка, из которого они пальцами извлекают монотонные звуки, и под эту музыку поют и танцуют. Или же они стоят с табличкой на груди, на которой написано, что они с Мадагаскара, находятся в тяжелом положении, перешли в христианство и хотят добраться до морского порта, где они смогут заработать себе на обратный билет. Это излюбленная уловка матросов-индийцев. Или же они будут продавать спички, или подметать перекресток, или делать что угодно, лишь бы их живописная внешность — а они это сознают и гордятся этим — бросалась в глаза. Они так же хитры, какими и выглядят, и могут в толпе заметить сочувствующее лицо. Они никогда не просят подаяния у солдат или моряков, которых обходят стороной, когда те идут мимо по улице.

Ввиду необыкновенной лживости этой категории нищих (это лживость, которая всегда льется без запинки и колебаний и течет непрерывным потоком) о них трудно получить сколько-нибудь достоверную информацию. Однако у меня есть причины полагать, что следующая история, которая была рассказана мне очень грязным и несчастным индийцем, довольно правдива. Этот человек говорил по-английски как самый последний кокни. Я не буду пытаться передавать его специфический акцент или построение речи.

«Меня зовут Джолика. Я не знаю, где родился. Своего отца я не знал. Мать помню очень хорошо. Первое мое воспоминание: я нахожусь в Думдуме, где являюсь слугой офицера-европейца — большого человека — принца, — у которого помимо меня было еще больше ста слуг. Когда он уходил сражаться, я следовал за ним вместе с другими слугами, я был при багаже. Сам я никогда не сражался, но слышал, как сипаи говорили, что этот принц (или генерал, или полковник) ничего так не любил, как сражения, за исключением охоты на тигров. Он был замечательным человеком, и солдаты его очень любили. Я много путешествовал по Индии вместе с европейцами. Я доходил с ними до Секундерабада и научился очень хорошо говорить по-английски, так хорошо, что, когда я был еще совсем молодым, меня часто использовали в качестве переводчика, так как я быстро схватывал различные индийские языки. Наконец, я научился так хорошо переводить, что меня рекомендовали …, великому индийскому принцу, который собирался ехать в Англию. Я был не его переводчиком, а переводчиком для его слуг. Мы приехали в Лондон и остановились в гостинице на Оксфорд-стрит. Там мы жили какое-то время. Затем мой хозяин отправился в Париж, но взял с собой не всех слуг. Я остановился в гостинице, чтобы переводить для тех, кто не уехал. И именно тогда я познакомился с белой женщиной. Она была горничной в гостинице. Я порвал со своей кастой и с того момента понял, что мне нельзя возвращаться в Индию. Женщина забеременела, и ее отослали домой. Мои сослуживцы знали об этом, и, так как многие из них меня ненавидели, я знал, что они расскажут об этом моему хозяину, когда он вернется. Я также знал, что, согласно английским законам, в Англии я был свободным человеком, и мой хозяин не мог увезти меня назад против моей воли. Если бы я возвратился, меня бы убили за то, что я порвал со своей кастой. Когда мой хозяин вернулся из Франции, он послал за мной. Он сказал, что ему стало известно о моем отступничестве и о женщине, но он не будет обращать на это внимания; что я должен возвратиться с ним в Калькутту, где он найдет мне работу у какого-нибудь офицера-европейца; что мне не нужно ничего бояться, так как он прикажет слугам молчать обо всем. Я поблагодарил его и сказал, что я его вечный раб; но в то же время я знал, что он нарушит свое слово и что пока я в его власти, он предаст меня смерти. Он был очень суров, когда речь шла о касте. Я выполнял все свои обязанности, как и раньше, и все поверили, что я возвращаюсь в Индию, но в то самое утро, когда мой хозяин отправился на побережье, я убежал. Я переоделся в другое платье в доме у знакомой девушки — это была не та девушка, с которой я познакомился в гостинице, а другая. Эта знакомая жила на Севн-Дайалз. Я не выходил из дома много дней, пока эта девушка, которая читала газеты, не сказала мне, что мой хозяин уплыл на корабле. Я был очень рад, так как хотя и знал, что мой хозяин не мог заставить меня уехать вместе с ним, я все равно боялся, потому что он знал короля и королеву, а лорд-мэр приглашал его в Сити. Мне в Англии нравилось больше, чем в Индии, и английские женщины были очень добры ко мне. Мне кажется, что английские женщины самые красивые в мире. Девушка, в чьем доме я прятался, показала мне, как просят милостыню. Она уговорила меня стать христианином, полагая, что это пойдет мне на пользу, — и я принял христианство. Я не знаю, что это означает, но я христианин и таковым являюсь уже много лет. Какое-то время я был женат на этой девушке.

Я был несколько раз женат. Я не хочу сказать, что ходил в церковь, как это делают богатые, я был женат без всего этого. Иногда мои дела идут хорошо, иногда плохо. Часто я получаю один-два фунта за услуги переводчика. Я совсем не боюсь встретить какого-нибудь индийца, который меня знал, так как, если бы он сказал что-то, что мне не понравилось бы, я закричал бы: «Полиция!» Теперь я знаю законы лучше, чем раньше. В Англии все можно делать свободно. Можно делать, что хочешь, если ты в состоянии заплатить или если тебя не раскрыли. Я не люблю полицейских. После восстания в 1857 году дела мои пошли очень плохо. Тогда никто и глядеть-то не хотел на бедного индийца, а еще меньше подавать ему что-то. Я знал, что англичане скоро усмирят мятеж, потому