Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

У самоцвета, чистого как слеза, – тайное дно. Легко спрятать там несколько капель из маленького флакона, ведь и сами они чище слез.

Вокруг шумит, пылает веселый пир. Много спето песен, сказано тостов. Только царевич тоскует, тревожится. Не раз уже он обращал взор на отца, так часто, что заметил, как над тем самым чароитом прошла медленно рука с перстнем, как засверкал в свечном пламени горный хрусталь, как заплакал самоцвет и пролил прозрачные слезы в золотисто-рыжий напиток. Но ничего не произнес Тсино, только камень на сердце стал тяжелее. Вспомнилась снова давняя ночь. Самозванка с потерянными, затравленными глазами. Пришла она отнимать игрушки. И не одну жизнь. Тошно стало, убежать опять захотелось, спрятаться в какой-нибудь сундук даже, но отец уже начал – по древней царской традиции:

– Воевода мой, жалую тебя чашей в знак доверия и любви. Колдовской чароит дарует силу и удачу. А наполнена она тем морошковым вином, которое ты так полюбил, воюя с новыми друзьями… За победы и здравие, счастье и покой, твои и наши. Выпьем!

И он смолк, улыбаясь. Поддержали его ликующие крики: «Слава Хельмо! Слава!» Потянулась рука с перстнем навстречу, замерла в ожидании, произнесли губы: «Примешь?»

И вот, пир шумит, пылает. Тонет странное сияние от белокурых волос в густо-лиловом чароите. Глядят в ответ серые глаза, тепло, благодарно. Просты слова:

– Выпьем. И пусть никогда меж нами не будет обид.

Под десятками взглядов Хельмо делает первый глоток. В далекой ночи Самозванка шепчет: «Это мой престол, а если и нет, то не ваш!» Бьет. Пытается отрубить Тсино руку, голову, всего порубить в куски… а он не боится, потому что знает, за что дерется.

Не боится и сейчас.

– Брат! – Тсино хватает его руки, не дав пить дальше. Разлить бы вино, опрокинуть, но камень с сердца тогда не упадет. За что, за что сражался отец в Смуту и… победил ли? Что, если нет? И губы шепчут: – Брат… Давай разделим чашу, как делят верные воины.

Он осушает чужой кубок до дна, уже видя, как вскакивает побледневший отец, слыша, как еще кто-то – там, в дверях – кричит, и зная: по углам пляшут бесы.

Свет меркнет. И остается лишь яркое перышко на груди.

5. Широко открытые глаза

Ничего не уберегло, ни огненный отряд, якобы пирующий в другом крыле терема, а на деле приглядывающий за боярами, ни Инельхалль, переодетая прислужницей и проникшая на царев праздник. Отрава подействовала быстро: царевич умер, еще не рухнув на пол. Он не дышал, когда Янгред с другими командующими, разогнав часовых стрельцов, влетел в залу.

Инельхалль громко, на хорошо выученном острарском вопила, указывая на царя: «Яд!» Близ нее, замершей с золотым блюдом в руке, ширился пустой круг: жалась к стенам челядь, сбивались в кучки вставшие было бояре. Но можно было не сомневаться: все слышали. И все смотрели то на нее, то на помертвевшего царя. Каменная чаша, расколотая на две половины, валялась на полу, словно дикий увядший цветок.

– Тсино! – То был шепот, но казался он оглушительнее крика. – Свет мой… – И вот царь вскочил, и опустился подле сына на колени, и обхватил свою голову руками. Окликнул еще раз, пальцы скрючились, весь он затрясся. – Свет… нет, нет, нет…

Кроме этого стенания, кроме сбивчивых вздохов, тишина была пронзительная: еще не взорвалась вопросами, визгами, воплями. Некоторые гости сидели как куклы, некоторые даже держали кубки поднятыми. Но вот треснул лед: прорезались шепотки. Дорэн и Лафанцер ринулись мимо столов к царю, стрельцы, очнувшись, попытались остановить их, но не успели. Все больше огненных врывалось в залу, строилось вдоль стен. Молча. Угрожающе.

– Измена! – тонко заголосил, кажется, тот самый нервный Фелоро, вечно все мывший и начищавший. Тишины не стало совсем. – Интервенция!

– Едва ли, при всем уважении. – Дэмциг, оставшийся у дверей, навел на боярина пистолет, и тот, подавившись, замолчал. – Ваше огнейшество! – Дэмциг повысил голос: гомонили все больше, все заполошеннее. По лицу его тек пот. – Хельмо тоже?

Янгред не ответил. На миг он забыл, как зовут того, кто его окликнул.

Он видел: Хельмо лежит навзничь. Рядом с царевичем, в пяти шагах, но никто не обращает внимания на его распростертое тело, разбитую голову. Даже Инельхалль лишь оцепенело озирала гостей; кокошник свалился, и она на него наступила. Не ждала беды, не верила, походила в эту минуту на себя маленькую. Подскочил Хайранг, шепнул что-то, и оба покинули «мертвый круг». Острарцы шарахнулись подальше – видно, боясь расправы. Но за спинами их тоже были солдаты, с пистолетами на изготовку. Несколько рыкнули: «Никто не выйдет!» Двери уже оцепили. А Янгред, оглушенный, стоял и просто смотрел. Смотрел на все, кроме того, что само стояло перед глазами.

– Изме… – снова завопил кто-то, но получил удар в зубы, в этот раз от своего же бледного как полотно, шатающегося соседа с перемазанным винным соусом лицом.

– Царь молчит… – пьяно выговорил этот кто-то, обтерев усы. – И ты молчи!

Царь не молчал – выл над сыном, качаясь и терзая волосы; его не трогали ни чужие, ни свои. Вой чадил в воздухе, оседал копотью – сиплый, надрывный. Начали всхлипывать и некоторые боярские жены, потом дети; мужья пугливо зашикали, но солдатам было не до них – взглядами они лишь выхватывали плачущих в толпе, мельком. Большая часть и вовсе глядела в одну точку. На чашу. На того, чья бледная рука застыла возле ее ножки.

– Убит?.. – спросил прямо Дэмциг, а потом повысил голос до рева: – ЯНГРЕД!

Он делал то, что всегда – требовал, молил за всех. «Сделай что-то! Успокой нас!» И это подействовало как оплеуха: Янгред очнулся наконец, сорвался с места, присел подле Хельмо и приподнял его за плечи. Руки не слушались. Хуже, чем в Инаде, после цепей.

– Эй… – Мир раздвоился, в душной зале стало вдруг холодно – будто в лед превратились все кости разом. Солдаты все глядели, и каждое лицо было что отражение: полно или ужаса, или гнева. – Эй, эй… – Янгред прижал ладонь к груди Хельмо, ощупал шею, но замер: голова склонилась, как у мертвой птицы. Сердце не билось. Глаза были закрыты, черты окостенели. Костенело и тело, по нему с каждой секундой разливался жгучий, страшный, ни на что не похожий жар. Конечно… он явился без кольчуги, подметилось отрешенно. Впрочем, она бы не спасла.

Дэмциг велел кому-то держать бояр на прицеле, грузно побежал навстречу. Вдруг зарыдала одна эриго, но замолчала: на нее зашипели подруги. «Не плачь, дура, не смей, не накликай!» И поступь, и голоса Янгред слышал как